Искры гнева (сборник)
Шрифт:
— Где вы там, Иванович! — послышался голос Николая Геращенко.
— Сейчас иду! — откликнулся тоже громко, обрадованно Охрим Иванович. И повернулся навстречу слепящим лучам солнца, что били в широкое окно комнаты.
1955
Подарок
Удары обушка в его опытных руках были размеренные и чёткие. Он то делал подбойку снизу — пускал гранёное лезвие вскользь, то отрывал напором ломкий сыпучий уголь. Маслянистые большие глыбы падали вниз, покрывая руки и лицо брызгами
— Кончай, Рахматулин!
— Пора!.. — уже не раз долетало до забойщика отрывистое, глухое снизу, от штрека. Там, на проходе, собирались друзья-шахтёры, чтобы ехать вместе на-гора.
Рахматулин прекратил работу, не выпуская из рук обушка, какое-то время прислушивался, ловил отголоски звуков, но на оклик не отвечал. Примостившись поудобнее в забое, он снова начал рубить подбойку. Обушок то и дело погружался с напором в чёрную угольную массу. Отзвуки ударов плыли, расползались по лаве и исчезали где-то в просторах выработок, в щелях проходов.
Забойщик Рахматулин всегда первым прокладывает, выравнивает в лаве дорогу врубовой машине или зачищает её следы после подобранного вруба. Он хорошо понимал своё задание и необходимость того, что делал. И всё же его беспокоила затаённая мысль, что он старый шахтёр, опытный мастер, а вроде второстепенный человек на шахте, да и работа его не такая уж сложная и значительная.
"Сегодня ты работаешь в одной лаве, а завтра в другой, там, где нужно, куда пошлют. И выходит, что ты словно перелётная птица, — с досадой думал Рахматулин, — нигде места себе не нагреешь".
Вот и сейчас в этой лаве отстучит твой обушок, Рахматулин, а потом придут сюда другие, более важные мастера. Они натянут длинный стальный трос, рядом с ним — полотно транспортёра, и лавою, сотрясая своды шахты, поползёт врубовка. Она подкосит устоявшуюся твердыню пластов, и к штреку рекой поплывёт жёсткий блестящий уголь. Шахтёры будут прислушиваться к голосу машины, а ты, Рахматулин, возьмёшь свой прадедовский обушок и перейдёшь куда-то в другое место — ровнять дороги, зарубывать "кутки". Неужели и тебе не хочется быть около машины и направлять её движение?
— Да, чудесные слова! — шепчет задумчиво старый забойщик. — Чудесные! Направлять движение машины…
На минутку Рахматулин отбрасывает в сторону обушок, закрепляет сзади себя кровлю и, поднеся на уровень глаз лампу, всматривается в длинный прорез лавы. Будто отшлифованная, кровля сбегает вниз и теряется где-то в густой темноте над штреком. Около трёх метров угольного пласта вырублено сегодня за смену. "А сколько же тех метров вырубил я за всю жизнь? — вдруг пришло на ум Рахматулину. — Никто ж не подсчитывал, и невозможно их подсчитать. А кого интересует, кого тревожит, — с лёгким вздохом подумал старый забойщик, — кого печалит или радует то, что я, Агап, завершаю сегодня свой сороковой год с этим обушком?.. Наверное, можно было б насыпать из этого угля огромную гору вровень с терриконом, а если б нагрузить его в вагоны, то на десятки километров протянулся бы один эшелон".
Чтобы развеять грустные мысли, Рахматулин подхватывает обушок, ползёт вперёд, ближе к пласту забоя, и снова с силою бьёт, упрямо, до изнеможения, будто сегодня, когда уже в последний раз работает этим обушком, он должен врубиться им ещё в неизведанную глубину недр и где-то там
На дорогу к стволу Агап Рахматулин вышел только тогда, когда убедился, что линия лавы выпрямлена. Он внимательно проверил стояки крепления, чтобы случайно где-нибудь не обрушилась кровля, расчистил проход около лавы от мелкого угля, с минуту отдохнул, как это делал всегда после напряжённой работы, перед тем как в выйти из шахты, затем вскинул на плечо обушок и — пошёл.
На этот раз он пошёл не обычной дорогой, а старым, давно уже забытым ходком. Шёл медленно, размеренным, неторопливым шагом. Шёл, даже не глядя, куда падают впереди него желтоватые отблески лампы. Лишь иногда по привычке прислушивался, как потрескивает от давления породы кровля и, осыпаясь, шелестит "присуха". Всё ему здесь было знакомо: этот узкий заплесневевший ходок он, Агап, прокладывал сам. Было это в те годы, когда шахтёры с "Наклонной" возвратились из похода, разгромив генерала Деникина, и Рахматулин возглавил бригаду проходчиков.
Всплывают вдруг разбуженные, поднятые из глубин минувшего воспоминания. Далёкие воспоминания. Но Агапу Рахматулину кажется, будто это было вчера, не так уж и давно, хотя в действительности с тех пор минуло много-много лет… И словно сквозь туманную завесу тех годов встают в памяти запутанные, исхоженные им давным-давно дороги…
В памяти Рахматулина сохранилась ещё та первая изнурённая пустотой и утомлением дорога скитаний с земляками от родного села Утар, что около Казани, до выселка Юзовки. Они, группа оборванных земляков, держали путь с севера на юг, шли дни и ночи, спрашивая дорогу и работу. Как далёк был этот проклятый путь!
Рахматулин припоминает: в те первые дни в угольном крае были задымлённые присадистые бараки, разбросанные без порядка по выбоистой, изрытой балками степи. Поодаль от бараков, среди бугров, — глубокие норы-шахты. Над ними куцые, кое-как сколоченные деревянные копры. А вокруг — степь-нустыня, летом выгоревшая под солнцем, зимой заснеженная, серая, молчаливая.
Маленькому Агапу, как новичку, дали место под нарами, около входных дверей. Он должен был стеречь барак и закрывать за каждым, кто входил или выходил, дверь. Это была обязанность вновь прибывшего и самого молодого жильца. Часто бывало — в воскресенье или в какой-нибудь другой праздник становился он с группой земляков на кровавый кулачный бой — "казарма на казарму". Таков был обычай выселок и первое "посвящение" на звание настоящего шахтёра для каждого, кто приходил на шахту. Недоброе было время и дурные обычаи.
В полутёмном бараке рядом с Рахматулиным лежал изуродованный обвалом, разбитый ревматизмом старый забойщик Закир Сибабула. Тихо угасал одинокий старый шахтёр. Он лежал на трухлявых обаполах, без постели. Шахтёры возвращались из подземных нор поздно, иногда глухой ночью, и на рассвете уже шли на работу. И никому не было дела до больного Сибабулы, ни от кого — ни помощи, ни даже тёплого, дружеского сочувствия или совета. Да и старик тоже ни к кому ни за чем не обращался. Он всё время лежал тихо, спокойно, только из больной, разъеденной угольной пылью груди вылетали тугие прерывистые хрипы. Да иногда, когда был уже не в силах вытерпеть боль, слышались его приглушённая ругань и стон.