Искры гнева (сборник)

Байдебура Павел Андреевич

Опасной и утомительной была та поездка для Захарки. А Кафа встретила его горем: отца поглотили морские волны, мать тоже умерла, день и ночь высматривая своего рыбака на берегу моря. Старшая сестра Захарки, выслушав, за чем приехал брат, сказала:

— О твоём намерении, Закир, породниться с гяурами я буду молчать перед аллахом и перед людьми. Так как я сама несчастлива. Мой любимый Махмуд уже второе лето как пошёл гребцом на паруснике в море. Поплыл и не возвращается. Как тебе, Закир, быть — посоветуйся со своим сердцем.

И Захарка подался тем же

бездорожьем на север. Когда он снова вернулся в Маяки, ему казалось, что всё идёт хорошо, что Скалыга даст своё согласие на его брак с Ганкой, только надо дождаться осени. Ведь у урусов так заведено — обручение справляют лишь осенью, когда управятся с неотложной работой: соберут зерно, овощи, приведут в порядок сады, да и себя обошьют, обуют. Но вот настала осень. Умер Пётр Скалыга. Теперь, по тому же урусскому обычаю, нужно ждать сорок дней после смерти старика, и тогда уж Захарка напомнит Ганке о своей любви, и они сыграют свадьбу.

"Пусть будет счастлив… — желает мысленно Гасан. — А мне…"

Давящая горечь наполняет его сердце. Гасану нестерпимо больно. Ему только двадцать лет. В этом буйнокрылом возрасте всё кажется доступным, грудь наполняет радость, а он уже живёт воспоминаниями о прошлом…

Сколько им пережито! Особенно за последние годы. Изведанное тяжёлым грузом лежит на его душе, и он даже не имеет возможности вылить вместе со слезами перед кем-нибудь из родных или другом свою горечь, свою печаль. Ведь буквами на песке всего горя из сердца не вычерпаешь…

Когда исполнилось шестнадцать лет, его схватили султанские слуги и отвели во двор, где помещался кафский правительственный диван. Там его, к удивлению, угощали мясным душистым пловом, медово-сладким шербетом и такою же сладкой водой. После еды он крепко заснул. Когда проснулся, пришёл в себя, был уже без языка. Лежал в какой-то маленькой, тесной, зарешечённой каморке, весь пронизанный жгучим огнём. Руки и ноги связаны. Голова замотана в тряпки. Рот забит тоже каким-то вонючим тряпьём.

Матери, пробравшейся к изуродованному сыну, таган-бей, очутившийся вдруг тоже в каморке, сказал:

— Это большое счастье Гасана. Теперь он станет охранником кафского дивана, а то был бы простым воином. Его могли бы погнать в неведомые края, и где-то там, на чужбине, он мог бы погибнуть в бою. Теперь же благодари, ханум, аллаха, твой сын всегда будет находиться в Кафе.

Но охранником дивана Гасан не стал. Его постигло ещё большее несчастье…

Кончался летний день, вечерние сумерки спускались с гор. Свет тускнел, фиолетовые тона сгущались и сгущались. День должен был вот-вот уйти прочь, землю постепенно наполнял ночной мрак. На ближайшей к дивану мечети муэдзин пропел в чистое небо своё протяжное "Алла Акбар". С моря доносилось беспрестанное рокотание, словно там без конца вздыхал какой-то могучий сказочный великан. Но и сквозь шум прибоя в каморку с улиц Кафы доносились крики рассерженных ишаков, ржание коней, людские голоса.

Однако Гасан ничего не слышал и не видел, кроме любимой Фатимы, своей подруги детства, которая пришла

его проведать. Они сидели рядом. Девушка откинула паранджу и, радуясь встрече, рассказывала всякие новости, а затем начала вдруг вспоминать, как они, ещё детьми, играли во дворе, о чём-то заспорили, подрались и Гасан укусил её за руку выше локтя. Фатима отвернула на плече накидку и показала то место. Гасан припал губами к плечу Фатимы. Затем смутился и почувствовал, как вдруг неистово заколотилось его сердце. Фатима умолкла, глянула на него повлажневшими и вместе с тем радостными глазами. Зардевшееся её лицо приблизилось к Гасану.

— Милуетесь? — послышался хрипловатый ехидный голос таган-бея.

Гасан и Фатима, вздрогнув, отпрянули друг от друга. Вскочили на ноги. Фатима не успела закрыть, как это полагается делать при встрече с мужчиной, лицо паранджой.

— Ты, оказывается, умеешь писать? — грозно, с удивлением спросил таган-бей. — Умеешь?!

Слушая чарующий голосок Фатимы, Гасан чертил прутиком по песчаному грунту разные знаки, силуэты домов и сам не заметил того, как написал имя девушки. А с тереть его позабыл.

В тот же день Гасана допрашивали. И он "рассказал", что грамоте научился у мальчиков в медресе, с которыми дружил, когда помогал отцу убирать школу.

За скрытие, что он умеет писать, а значит, мог бы, если бы был охранником дивана, разгласить какую-нибудь тайну, Гасана должны были казнить. Но его помиловали. Однако помиловали, как выяснилось вскоре, не из милосердия.

Гасан очутился за Кафой, в горах, — в тайном медресе. Там учили его урусскому языку, письму и чертить хитроумные условные знаки, для тайнописи.

Почти два года он ничего не слышал о судьбе своих родителей и любимой. И только перед тем как должен был ехать в Изюм слугой и шпионом, узнал, что мать свело в могилу горе, обрушившееся на него, отец нищенствует где-то на невольничьем базаре, а Фатима в серале таган-бея.

Уже пошёл третий год, как он в последний раз видел свою Фатиму. Но и сейчас Гасан слышит её нежный голос. Она каждую ночь является к нему во сне. Взявшись за руки, они бродят по бескрайним, дивным просторам или парят будто на крыльях над наполненной седыми туманами бездной, над горами, повитыми прозрачной, светлой голубизной…

Иногда Фатима является к нему печальная, вся в слезах и зовёт, умоляет освободить её, взять с собой. А он стоит растерянный, не может осмелиться на такой поступок и тоже заливается слезами. В щебете птиц, в шелесте деревьев, в дуновении ветра — всюду Гасану слышится голос любимой.

Уже здесь, в стране урусов, Гасан много передумал о своей и её судьбе. Он без конца казнит себя за трусость. Вот его однолеток Закир ради любви дважды преодолевал опасный нелёгкий путь между Крымом и Маяками, страдал от холода, изнывал в жару и остался живой. И, наверное, скоро будет счастлив с любимой. А он, Гасан, имел ведь возможность, ещё будучи вблизи Кафы, убежать из того шпионского гнезда, уничтожить таган-бея, забрать Фатиму и… Но он не сделал этого!..