Искупление Атлантиды

Дэй Алисия

Тиернан.

Такая красивая: волны черных волос, обрамлявшие ее лицо, превосходно оттеняли ее темно-карие глаза. Ее щечки следовало воспеть в стихах, а губки — в песне.

А изгибы ее тела… вызывали в нем совсем другое желание. Он почувствовал, как сердце забилось в груди, а тело мгновенно отреагировало: его плоть затвердела и поднялась.

В ее черных глазах смешались дерзость и осторожность. И только раз взглянув на нее, Бреннан понял, что теперь принадлежит ей.

Стоило ей произнести его имя, и его хладнокровие улетучилось. Он бросился к ней, в отчаянии желая дотронуться,

попробовать ее на вкус. Овладеть ею, сделать своей и никогда не отпускать.

Она сказала еще что-то, даже скорее прокричала, но до его сознания дошло только одно слово: добыча. Кто посмел охотиться на его женщину? Никакая она не добыча.

— Моя, — повторил он, срываясь на рычание и ожидая, что она осмелится возразить ему. Неужели она не знала? Неужели не понимала?

Ее глаза расширились, словно от испуга, и он почувствовал, как сжимается сердце. Неужели она его боится? Он же принадлежал и будет принадлежать лишь ей одной. Волна желания лишила его ясности мысли.

Он нашел в себе силы сказать:

— Я за тебя умру…

А когда она вскрикнула, Бреннан лишился дара речи и мог думать лишь о том, чтобы попробовать ее. Хотя бы разок. Первый из тысяч миллионов раз.

Он наклонил голову и завладел ее ртом, ее жаром, ее вкусом. Воин испытывал потрясающее блаженство, что, наконец, держит ее в своих объятиях. Ему показалось, что он сейчас взорвется от переполнявших его чувств. Бреннан поднял голову и отступил на несколько шагов назад в полной уверенности, что сам Посейдон ударил его молнией из своего Трезубца. Его накрыла волна боли, и не успел он пошевелиться, как проклятие начало свое черное дело, выполняя свое предназначение: уничтожить атлантийца.

Ему казалось, что он никогда не испытывал подобной боли. Неужели такова плата за способность чувствовать? Вселенная взорвалась в душе Бреннана, подведя его к безумию. Он выхватил кинжалы из ножен, которые в данной ситуации были совершенно бесполезными. В нем просто возобладал инстинкт самосохранения. К сожалению, все напрасно, так как оружием этого врага ему не одолеть. Бреннан уронил кинжалы и рухнул на пол, прижимая руки к груди и пытаясь сдержать цунами чувств, бушевавшее внутри него. Бесчувственность, длившаяся две тысячи лет, разрушилась, затопив болью его пустую, высушенную душу.

Мука и невыносимая грусть сдавили его сердце. Тысячи лет боли от потерь, которой он не испытывал, разом обрушились на него. Он не оплакивал смерти дорогих ему людей, ничего не чувствовал. О, Посейдон, слово «чувствовать» совершенно не передавало всю боль, всю эту непрекращающуюся агонию. Легче умереть.

Лучше умереть.

— Боги, молю вас о милосердии: дайте мне умереть! — простонал он, стиснув зубы так сильно, что разболелась челюсть. Он запрокинул голову назад, а затем стал снова и снова биться ею об пол, подспудно желая потерять сознание, почувствовать облегчение, избежать боли. Бреннан, как ему казалось, закричал от горя, терзающего тело и его рассудок.

Его душу.

И тут сквозь боль он услышал какой-то звук и заставил себя открыть глаза. Он увидел склонившуюся над ним Тиернан, робко протягивающую к нему руку. Он откатился от нее, не в силах вынести этого, не позволяя себе почувствовать ее прикосновение.

А вдруг то, что он испытывает — заразно, и она тоже окажется в ловушке в водовороте адских мук?

Нет.

Только не она. Он в жизни не причинит ей боли.

Как только она дотронулась до его руки, Бреннан понял, к нему вернулись не только боль и потери, утраченные два тысячелетия назад. Нет, были и другие ощущения.

Желание. Потребность. Сильная, всепоглощающая похоть.

Голод.

Его желание было подобно мрачному, отчаянному, неистовому океанскому шторму. Теперь двухтысячелетнему воздержанию пришел конец, а значит, этот голод следовало незамедлительно утолить.

И только с ней.

Он приподнялся и крепко сжал ее запястье, пытаясь найти такие слова, чтобы он его поняла:

— Тиернан, ты мне нужна. Своей душой и телом я жажду тебя.

Он внимательно следил за выражением ее выразительного лица, замечая, как в ней борются гнев со страхом. В итоге, гнев победил. Хорошо. Ей не следовало его бояться, особенно теперь, когда он так хочет дотронуться до ее кремовой кожи, зарыться лицом в черные длинные вьющиеся волосы. Воин желал снять с нее одежду и проверить такая ли шелковистая у нее кожа, как кажется на вид. А если он коснется ее сосков, покраснеют и затвердеют ли они? Он так хотел дотронуться до нее пальцами, губами, языком.

Его член напрягся до боли. В его голове промелькнула мысль, насколько же это потрясающе — чувствовать пылкое желание после веков, тысяч лет безразличия.

— Ты со своими душой и телом можешь просто отпустить меня и отойти, или же я ударю тебя по яйцам, атлантиец, — погрозила она ему, освобождая свою руку из его хватки.

Он отпустил ее потому, что ее дерзость заставила его почувствовать еще кое-что: радость. Она водяным смерчем затопила все иссушенные и проржавевшие уголки его сердца и души светом и музыкой. Счастьем.

Смех, зародившийся в его груди, поднялся вверх по горлу и вырвался на свободу. Радость пронзила Бреннана, словно острейшие клинки его собственных кинжалов, заточенная на краеугольном камне потери и заброшенности. Это было блаженство, это было упоение. Иступленный экстаз, испытать который не могли бы даже боги. Весь восторг, который он мог бы испытать сотни, тысячи раз за все эти эмоционально пустые годы, появился в нем в этот момент.

Радость, так много радости, которая могла бы принести ему большое удовольствие в эти тысячелетия. Теперь он, будто бы в калейдоскопе, видел все эти события, наполняющие все его тело, нервные окончания, кости и сухожилия сокрушительными чувствами.

Вот так проклятие повлияло на него спустя столько лет: он разом испытает всю силу забытых чувств, а те сведут его с ума. Но тут Тиернан раскрыла свой прекрасный ротик, чтобы что-то сказать, и Бреннан забыл о своем открытии.

— Бреннан, — она снова назвала его по имени и сказала еще что-то. Ее голос был подобен прохладной воде для страдающего от жары воина, ведущего долгое и тяжелое сражение в пустынной Персии; а для того, кто неделями охотился на вампиров на ледяных возвышенностях Сибири, она олицетворяла тепло и нежность. Ее голос воплощал радость в звуки, но вот смысл ее слов был ему не понятен.