Искупление
Шрифт:
При последних словах жены Дмитрий шумно передохнул, будто пламенем полыхнул в бороду, губу прикусил нервно и даже переступил в нетерпении вспомнил, что она, вот эта самая Евдокия, была, по упорным толкам домашних, назначена в жены князю Олегу Рязанскому... Это воспоминание, толкнувшее в груди что-то тяжелое и очень старое, придало Дмитрию силы, покидавшие его при слезах жены.
– Поди к Данилке!
– сказал он, впрочем, не очень строго, но твердо и, глядя в оконце, смягчил: - Плачет, кажись...
Ей будто что-то передалось от его настроения. И раньше, замечала она, когда приходилось поминать Олега Рязанского, Дмитрий каменел и покусывал губу... Сейчас она помолчала, затем тяжело поднялась, грузная животом, поцеловала его в плечо и пошла в постельную, ступая в полумраке палаты по половикам. Он глянул на нее скоса и увидал, как сиротливо помель-кивают ее узкие стопы из-под длинной, до пят, рубахи.
* * *
По утрам он не принимал услуг ни покладника По-ленина, коего можно вызвать колокольцем, ни спальных гридников, - издавна одевался сам. Вот и сейчас он надел шелковые летние порты, просторные, как татарские шаровары, зеленую рубаху под кушак и свои потертые, зеленой кожи, невысокие, тоже летнего покроя, сапоги. На рундук вышел, перепугав гридников в их сенях-опо-чивальне, постоял, глядя на Москву. В полумраке еще тонули посады. Не видна была в полуношной стороне деревянная церковь за Кучковым полем, даже Никола Мокрый за Васильевским лугом, что в конце Великой улицы, уходившей от кремлевского Подола вдоль Москвы-реки, виднелся неясно. Город досыпал последний час, и Дмитрию вдруг захотелось уйти в него, раствориться в его сумрачном далеке, стать частью этой тишины, этих безбрежных просторов, уходящих за посад, за села, за слободы и носивших великое и горькое название - Русь... Понял он теперь тех людей, что оставляли дома свои, терема, города и престолы и уходили в монастыри или пустыни, не простясь, но прощая всему и всем.
Он медленно, сам замечая, что не идет, а крадется, неслышно спустился на двор, держась не перил, а стены терема - там не скрипели ступени.. Двор еще не проснулся. По углам лежали тяжелые, почти ночные тени, а тот свет, что сочился в оконца терема, был светом месяца, сиротливо западавшего за храм Спаса-на-Бору. Это его порадовало: значит, есть еще время! Как грязную лужу, он обошел сырое пятно у колодца и направился к конюшне, радуясь тому, что стражник у Больших ворот придремывал с наружной стороны, а дворовый гридник безмятежно похрапывал, привалившись к столбу гридного крыльца. Никто не должен был увязаться сейчас за князем - ни мечник, которого он вчера отпустил домой, ни чашник, еще не поднявшийся и не открывший съестных погребов, ни тиун, коего отпускал он до своего двора на день-два, а то и по неделям давал ему вольную от службы. Даже собаки не было на дворе - отвели собак, как родился у князя сын, чтоб не пугали младенца лаем дрянным. Митрополит Алексей тоже не одобрял собачьи утехи, называл это злобесием, недостойным христианина, потворством лени стражной и рассадником грязи. Не спал в этот час лишь сторож конюшни, где стояла Ратница с юрким Серпенем. Там, как доводил тиун, стояли еще четыре жеребые кобылицы, за ними-то и следил неусыпно сторож из опытных конюхов. Недреманное око конюших хранило богатство и силу княжества - коня.
Сторож заслышал шаги, сердито покашлял и вышел из полуотворенных дверей. Приметив и узнав издали князя, он засуетился, торопливо запер дверь в конюшню и, выйдя вновь из-под навеса, пал на колени.
Дмитрий остановился над ним, глядя на лохматый затылок конюха, на широкую спину, покрытую нитяным плащом-мятлем, длиннополым, как княжеское корзно. Хотелось сказать конюху: отворяй! Та радость, что понемногу прижилась в нем от удачи - от того, что никто из ближних слуг не видит его, вырастала в озорную и почти крамольную мысль: пойти пешком за стены Кремля! Никто и никогда не осмеливался от княжего престола пешком выходить в город, ходить по улицам, подобно смерду. Это осуждалось. Не завелось так-то и не по чину великому князю ходить пешком даже по Кремлю, но так устроен смертный, что запретный плод ему слаще, а чем дальше, чем недоступнее то вожделенное нечто, тем необоримей тяга к нему...
– Подымись!
Холоп поднялся, но продолжал держать шапку в руках, уперев ее обеими руками в живот.
– Красен мятель у тебя, - заметил Дмитрий, но конюх не знал, что ответить на эти необычные слова князя,
– Не жарко ли в столь парную ночь?
– Мы обыкши, княже...
– Набрось-ко мятель свой мне на рамена,
Мужик растерялся, едва не заплакал, думая, что князь решил наказывать его, а для начала хочет посмеяться. И хоть, по слухам, такого за молодым князем не водилось, чего не бывает на белом свете!
– Чего дивишься?
– Верою-правдою, княже, служу...
– Вот и послужи: набрось мятель мне на рамена! Мужик, еще не доверяя
– Ну!
Дмитрий повернулся спиной, и мятель лег ему на плечи.
– Спаси тя бог!
– буркнул Дмитрий благодушно, застегнул плащ на плече - накинул пеньковую застежку и обронил: - Не проговорись у меня! Посмотрел на небо и про себя добавил: - Не скоро зазвонят...
Он огляделся. Гридная стража спит или вся притаилась, завидя князя, но всем этим беспорядкам он сейчас был рад, опасался лишь того, чтобы княгиня не вышла через переходы на свою половину и не выставилась из навесного пресветлого теремка, что вызарился на Москву-реку многими мелкими оконцами, весь в пре-чудных деревянных резных прилепах...
Дмитрий направился к южной стороне, миновав за Благовещенской церковью старую границу Кремля - Заруб, - прошел низину, в прошлом - Подол, плотно заселенный некогда черным людом. Недавно здесь было начало Великой улицы, отрезанное ныне стенами и ставшее частью Кремля. Тенью и прохладой дохнула на князя могучая стена. Он приблизился к ней, потрогал камень ладонью хорош камень нашли у деревни Мягко-во! Всю зиму возили телегами... Он прошел вправо и приблизился к Чешковым воротам. За ними., теперь ча малом пространстве, все еще по старинке приплескивала жизнь - торговали, лепили лачуги по летнему делу, грызлись с кремлевской стражей, а порой и бились с нею в кровь. Зимой торг перемещался на лед и все затихало. Привратник тоже спал, обхватив копье, но спал чутко, поскольку место у него было горячее: озорники не раз закидывали в ночи кованую кошку на веревке и, зацепившись ею за гребень стены, перелезали в Кремль. Если такое случалось, не один синяк и не одну неделю носил стражник от Григория Капустина. Строг начальник... Страж вскинулся на шаги, рыкнул для порядка, но тут же присел и хотел бежать, вызнав князя по открытой голове его, по черной скобке волос на белом лбу. Дмитрий вернул его и велел отворить.
Тишиной и безлюдьем встретила его застенная Москва. На берегу, среди избенок, заборов, летних лачуг и опустевших на ночь лавок - никого. Он прошел к самой воде, постоял у светлой кромки, долго смотрел на ветки плакучей ивы, полоскавшей свои длинные листья в.струях воды, и пошел наконец в сторону Великой улицы, вспоминая, как с той ивы ловил он в детстве широкую плотву. Хорошо брала! Поравнялся с Живым мостом, перекинутым на тонких сваях. Сколько раз сносило его по весне! Почти каждый год этот легкий, истинно Живой мост настилали снова. Мостки - первая работа древних жителей этого, ныне кремлевского, холма. Неведомо, сколько сотен лет настилали тут старые люди мостки через реки, дабы выходить на большую Русь - торговать, смотреть на мир... Еще отец говорил маленькому Дмитрию, что в старину жителей тутошнего холма, то и дело ладивших мостки, прозывали ходовым в старину, всеохватным словечком - мостква. Мостква тоже в долгу не оставалась и прозывала холопей боярина Кучки, что разметались по другую сторону реки, памятуя их лесную жизнь, словом - лесва... Так и жили они в старину - мостква да лесва - у одной реки. Деревня на холме иначе уж и не называлась, как Мостква...
Дмитрий посмотрел на новые отесанные бревна мостового настила и вспомнил, что нынешней весной пришлось сегодняшней мосткве, только не с холма кремлевского, а из посада - черным людям - менять четыре пролета, снесенных ледоходом. Мостква по-старому служит новой, большой, уже белокаменной деревне - Москве, первопрестольному граду Руси великой... От темных бревен моста пахло высохшим навозом, сырью свайных бревен, прелью. Он раздумал переходить реку и править путь в Заречье. На торг, налево, тоже не свернул, а пошел вдоль реки и вскоре увидел густое гнездовье прокопченных кузниц с широкими, на два раствора дверьми. Тут черные люди кузнецкой сотни ковали лошадей, ладили сани и колымаги, крепя передки железным шкворнем. Тут вершилось великое таинство превращения закупных, свейских железных полос или русского кричного железа в латы, калантари, шлемы, кольчуги, наконечники стрел и страшные врагам русские тяжелые мечи... Дмитрий любил солоноватый дух железной окалины, любил волшебный труд кузнецов, которых недаром прозывают в народе колдунами. Он знал, что зять его, что взял в жены сестру Анну, воевода Боброк, любил сызмала стоять у горна. Сам себе отковал меч. Бояре шепчутся, что-де Боброк потому и молчалив, и глазами пучен, и силой необычен, что привык трудить мышцы свои в единоборстве с силой нечистой. В пасхальные дни, напившись меду бражного, кричал на церковной площади Кочевин-Олешинский, что Боброку в его дворовой кузне сам сатана мехи раздувает, а черти молотом бьют по очереди... На что уж смирен Боброк, а не сдержал себя - придавил боярина Юрыо спиной к колокольне Ивана Лествичника, и повинился пустослов принародно...