Искушение чародея (сборник)
Шрифт:
— Да-да, я помню, — отвечает она торопливо, — что так, как я хотела, не получится. И как я второй раз хотела — тоже нельзя, ты мне объяснил. Но вот сегодня подумала: может быть, через юденрат? Там ведь несколько отделов, и не во всех звери. Есть же у них отдел документов…
— Паспортный. Но туда как раз совсем нельзя. И сам не пойду, и тебя, солнышко, не пущу, уж ты извини.
— Ладно, туда пойти нельзя. А куда можно?
— Ох, деточка, ну и вопрос… Так, чтобы потом вернуться — в принципе, наверно, в отдел труда можно. Или в отдел опеки. В пожарный как бы тоже, но по этому делу нам туда ведь не надо, нет?
Сонечка легко соглашается:
— Туда —
— Нет уж, золотко, не можно, — говорю. — Ладно, допустим, пришли. Все рассказали, показали мальчика. Дальше что?
Тут мы оба покосились на Юру — и заговорили тише, словно он мог нас услышать и понять.
— Как что? Эти из отдела — они ведь должны все сразу сообщить немцам?
— Обязаны. И?
— Вот! — радуется Соня. — А немцы сделают запрос. Это же совсем-совсем просто и совсем рядом, даже в Минск ехать не надо. А там в… жилищном управлении, да? — должны остаться документы на Юриковых маму с папой. И его самого тоже, наверно, узнают. Соседи же должны помнить! Ну, он сейчас, конечно, не такой, как год назад, — но ведь ему же три было, не младенчик. Меня в три года все в нашем дворе узнали бы.
…Первый раз она хотела прямо и честно подойти с этим делом к Готтенбаху, ну, к гестаповцу, он полгода назад по гетто часто ходил, вот так же, как Флюгер, а штучка была еще похуже Флюгера. Потом исчез, наверно, перевели куда-то. (У нас в ту пору очень много шутили, иначе хоть вешайся — вот и я, было дело, сострил, что его с работы за зверства выгнали. И буквально-таки через неделю обнаружил, что эту хохму все пересказывают как не мою, а вдобавок очень старую, с бородой.) Второй раз Сонечка еще наивней план придумала, даже неохота рассказывать. Все-таки в одиннадцать лет человек еще ребенок. Даже здесь.
А вот что ей ответить на этот раз, я как-то сразу сообразить не могу. В замешательстве смотрю на Мускина.
Старик качает головой.
— Видишь ли… — он несколько секунд выбирает слово — и наконец останавливается на самом старорежимном, — барышня, — совсем не умеет с детьми говорить: у Сонечки от изумления глаза округляются. — Да, наверно, это сделать нетрудно. Навести справки, отыскать запись в домовой книге, если она уцелела — вполне могла и нет… Опросить соседей. Ну и прочее. И будь эти… — старик снова ненадолго запинается, будто опять не уверен в слове, — люди очень заинтересованы в том, чтобы спасать русских мальчиков, прямо-таки жить без этого не могли — то да, сделали бы все прямо сегодня и с дорогой душой. Но… ты ведь о них так не думаешь?
Девочка опускает взгляд.
— Дальше, — продолжает Мускин. — Мальчик этот, извини, не говорит. И, как я знаю, не слышит. Так?
— Он все понимает! — горячо вступается Соня. — Он очень умный, он даже буквы разбирает — ну, некоторые — и жесты знает тоже, он…
— Что ты это МНЕ рассказываешь? Ты это ИМ расскажи! Но я понимаю, ты понимаешь, дядя Элик понимает — даже слушать не станут. А насчет таких деток, да и взрослых, кажется, у них есть… В общем, какая-то инструкция. Совсем плохая. И нация тут, что еще хуже, даже ни при чем.
Соня некоторое время молчит, потом, взяв мальчика за руку, ведет его в дом.
Мы со стариком продолжаем сидеть на улице. Я шью, он бездумно гладит птицу.
Я не выдерживаю первым:
— Что скажете, Мускин?
— Ой, с вами теперь таки секретничать не буду, Горелик, — отвечает он с таким местечковым акцентом, которого я от него в жизни не слыхивал. — Да, чтобы эта… это называлось
— Мускин. Я не о том.
— …Все перепробовал, — продолжает, не слушая меня, старик, хотя он свою месячную норму разговоров уже выполнил и сейчас идет на превышение плана. — Представьте, вынужден был остановиться на такой диэте, которая скорее кошачья. Белый хлеб и молоко. Полезно также давать шиповниковый сироп. Здесь с этим, конечно, некоторые проблемы…
— Мускин, обождите. Вы же понимаете, о чем я.
— …В голове умещается все, до последнего слова. И с первого же раза. Более того: иной раз бормочет на совсем чужом, незнакомом языке — или, скорее, даже на языках; бывает и на два голоса одновременно, но дело не в том. Когда пару фраз, а когда и по десять минут кряду. И того больше скажу: я даже представить себе не могу, что то за языки, а меня, вы знаете, этим удивить трудно. Наверно, мою красавицу как-то можно и настроить на нужный язык, но ключик я еще не подобрал.
Я уже и не пытаюсь прервать этот словесный поток. Старик, заметив это, умолкает сам.
— А насчет того, что вы имеете в виду, Горелик, — он устало машет рукой, — говорить нечего. Сами должны понимать, не маленький.
Пауза.
— По большому счету вы правы, Мускин. Но только по самому большому. Так что давайте начистоту. У вас в доме хорошая… — я вспоминаю, что старик не любит слово «малина» (что поделать, может, это название и воровское, но почему-то в ходу именно оно), и даже успеваю изменить формулировку, — убежище?
— Более-менее. Для четверых взрослых человек и птицы хватает. Но вы же понимаете: еще троим туда…
— Не смешите меня. Каким «троим»? Двоим, Мускин. И совсем не взрослым. А вас, взрослого человека, вместе с вашей птицей, я приглашаю к нам. Вместо этих двоих. Потому что наша… наша, да, «малина» — она скорее менее, чем более. Прошлый погром мы в ней как-то пересидели, но теперь детей я там прятать остерегусь.
Снова пауза.
— Почему бы и нет, Горелик. Однако вы же знаете мое мнение: суета это и самообман. Против единоразового погрома иногда еще может сработать, но сейчас, когда готовится, скажем прямо…
— Тем более, Мускин. Приходите к нам — и не будете разочарованы. А «прямо» можно и не говорить. Я, знаете ли, суеверен.
— Напрасно. По слухам, это приносит несчастье.
И тут я замечаю на лице старика удивление. Именно удивление, не более того. Но зато крайнее. А ведь у нас в общем-то мало что может так удивить, при этом не угрожая, да еще смертельно.
Прослеживаю его взгляд. И вижу девочку. Чужую девочку.
То есть я сразу понимаю, что чужую, и даже могу сказать, почему именно. Но довольно долго не могу поверить своим глазам.