Искусник
Шрифт:
Впечатляет. Так и ждешь, что вот-вот покажется лакей, сгибаясь от почтения: «А Юрий Михайлович отдыхать изволят. В гостиной они…»
– …Я и на войне вражьё гонял, – гремел за дверями зычный голос «дяди Степы», – и после победы Москву от бандитов чистил! А теперя любое убийство – ЧП на весь Союз! Так-то!
Я скользнул в приоткрытые створки, и увидел хозяина, занимавшего гостя. Кербель в теплом узбекском халате восседал в огромном кожаном кресле, а напротив него устроился тщедушный, сутуленький Горбунков с седою щеткой усов, смахивавший на подсохшего пана Вотрубу из «Кабачка 13 стульев». Но голосище…
– Здрасте! – сказал я, выглядывая поверх картины, и натужно пошутил: – Вот, квартплату принес!
– А мы только что о вас вспоминали, Антоша! – Юрий Михайлович с кряхтеньем поднял свой немалый организм. – Ну, показывайте, показывайте!
«Дядя Степа» заскреб ногами, пытаясь быстро встать, но вышло у него кое-как.
– Потерпи, Юра, дольше ждал! – загорланил он, топорща усы. – Ты, как мой внучек, терпенья совсем нету!
– Гвоздь нужен, – заявил я, осматриваясь.
Гостиную Кербель тоже обставил по моде тех времен, когда писали с «ятями» и «фитой». У стены громоздился монументальный полушкаф-полубуфет на ножках в форме львиных лап, с мраморной полкой, застекленными дверцами и выдвижными ящичками. Посередине комнаты покоился большой овальный стол, накрытый вишневой скатертью с кистями, а в сторонке дожидалось музыканта пианино «Беккер», отливавшее тусклым черным лаком – углом свисала кружевная салфетка цвета снятого молока.
– Вот! – патетически воскликнул Юрий Михайлович, указуя на шляпку, выглядывавшую из узорчатых обоев. – С вечера вколотил. Дюбель! Слона выдержит!
Я не спеша повесил картину, и отошел, внимательно наблюдая за стариками. Кербель всматривался в полотно с жадной пристальностью мастера, оценивающего работу подмастерья, а вот «дядя Степа» был чужд копанию в мелочах. Он просто смотрел – и получал удовольствие.
– Важный такой! – рявкнул майор. – Серьезный будто. А сам-то! Ты молодец, Антоха, самая суть Юркина ухвачена! Глянь, Юр, такое впечатление, что вот-вот расхохочешься! Как будто на минутку присел, а больше и не выдержал. Пацан пацаном!
– Мальчики не взрослеют, – слабо улыбаясь, выговорил Юрий Михайлович, – стареют только… Антон, – голос его дрогнул, – вы хоть понимаете, что натворили?
– Портрет? – попробовал я угадать.
– Шедевр! – потряс рукою Кербель. – Произведение искусства! Да я до Пономарёва [3] дойду! Устроим выставку ваших работ, Антоша! И бросайте вы свой завод. Вам писать надо!
– Не-е, Юрий Михалыч, – покачал я головой, – бросать работу не буду. И так у всех соседей позанимал! Простыни, пододеяльники, наволочки, полотенца, белье… Всё новое понакупил. А краски? А кисти? Так что… Нет, выставка – это, конечно, здорово. Заявить о себе, и все такое. Так ведь выставлять пока нечего! Сплошная графика, а живопись – в единственном экземпляре… – я бросил хищный взгляд на «дядю Степу». – Степа-ан Иваныч…
3
Н.А.Пономарёв – советский художник-график, живописец. В описываемое время руководил Союзом художников СССР.
– Что такое? – майор беспокойно завертел шеей, будто ее сдавливал галстук.
– Надо, чтобы вы мне попозировали. У вас внешность фактурная, и вообще…
– Нет! – каркнул Горбунков.
– …Но не парадный портрет, – продолжал я, не обращая внимания на отбрыкивания «важняка». – Можно в этом же пиджачке, но обязательно с наградами…
– Нет… – оборона Степана Ивановича слабела.
– Надо, Степа, надо! – воодушевился Кербель.
В четыре руки мы уговорили майора…
Медведково, 24 февраля 1973 года. В шестом часу
Видимо, в тот момент, когда выбирали название для городской артерии на краю, фантазия у называльщиков иссякла или часы натикали конец рабочего дня. И улицу простодушно окрестили Широкой.
Станцию «Медведково» еще не построили, пришлось добираться сюда на автобусе, но оно того стоило – меня поманили целым рулоном длинноволокнистого холста «Караваджо»! Страшенный нынче дефицит.
Кербель, помню, брюзжал: «Лучший лен растим, а холст из отходов ткут!» Увы, старый художник кипишевал не зря – полотно из очеса весьма недолговечно, лет через десять картину можно выбрасывать. А мы-то творим на века, как минимум!
Обойдя фырчавшие наперебой пригородные автобусы, я свернул на улицу Грекова, и тут в глубинах моего естества заструились тошнотворные токи, баламутя сознание.
Неподалеку кучковались аборигены – четверо или пятеро гавриков уголовной наружности. Скучные, нахохленные, в негреющих, но модных «алясках», они смолили сигаретки, постоянно сплевывая и вяло переговариваясь.
Обратно не повернешь – сразу потеря лица. Приняв безразличный вид, я ускорил шаг, спеша пройти по касательной – и будто споткнулся, узнав их всех. Лакуна заполнилась.
В мою память хлынули сразу сотни сигналов, будто рикошеты взглядов, брошенных окрест – вздыбленные высотки и распластанные магазины, чахлый скверик напротив детсада, гаражные боксы в линейку… Та самая «локация», куда меня выбросило за четверть часа до боя курантов!
Мелькнуло сожаленье – ну зачем я сюда поперся! – и исчезло, как не бывало. Я замер, с трудом сглотнув. Раздобревшее малодушие во мне сцепилось с увядшей честью – нельзя, ну, нельзя было уйти, не получив хотя бы видимость сатисфакции! Иначе придется признать, что я полное дерьмо.
Страх толкал прочь, и меня даже покачивало, как поплавок, но тоскливая обреченность приковывала, словно грузило. Аборигены клюнули…
Великолепная пятерка запереглядывалась, побросала окурки и обступила меня. Кто-то вяло бросил:
– Чё за лох?
– Приблудный! – радостно осклабился самый мелкий и юркий, взблескивая коронкой.
А меня передернуло от ярости. Сдерживая лютый позыв, я шевельнул как будто онемевшими губами:
– Это вы меня… Под Новый год…
– В натуре! – хихикнул мелкий, слюною цвиркнув под ноги. – Варан! – крикнул он, выворачивая тощую немытую шею. – Тот самый мазилка! Прикинь?
Первый раз в жизни я ударил человека по лицу. Проще говоря, дал в морду. Целился в подбородок, попал фиксатому куда-то в край челюсти. Мелочь отнесло, но она тут же бросилась в бой, вопя срывающимся голосом:
– Ты чё, рогомёт тряпошный?!
Двое «корефанов» вступились за мелкого, на меня посыпались удары и маты, а я вертелся, прикрывался, давал сдачи – неумело, но зло, впадая во все большее неистовство и доходя до исступленной, дикой, звериной услады!
А раньше и не догадывался даже, что от драки происходит не только боль и страх, но и утеха, пускай и близкая к изврату. Весьма недаром «сатисфакция» в переводе – «удовлетворение».