Искусник
Шрифт:
– Брэк! – резко отпустил вожак. Мелкий не послушался в запале, и заработал тычок. – Уймись, Шкет.
– А чё он! – затрепыхалась мелочь.
– Уймись, я сказал!
Повернувшись ко мне, Варан откинул капюшон, пригарбав рукою длинные сосульки волос, и спросил – растягивая гласные, шаря глубоко запавшими глазенками по моему лицу:
– Ты чё, в натуре художник?
– Да, – уронил я, отпыхиваясь. Руки ходили ходуном, в венах кипел адреналин…
«Это всё взаправду? Со мной?»
– А портрет нарисовать? – не отставал старшак.
У меня мигом вырвалось:
– Легкотня!
Варан кивнул, и тут же скомандовал парочке своих «кентов»:
– Зуда! Миха! В машину его.
Я успел только рот открыть, а меня уже подхватили крепкие лапы и буквально понесли к заезженному «Жигулю». Хоп! И я уже на заднем сиденье, сжат широкими борцовскими плечами конвоиров.
– Что за фигня? – мой голос сорвался в фальцет.
– Всё нормуль, – пробулькал сосед справа, разминая пальцами сигаретину. – А то еще винта нарежешь.
Варан упал на водительское сиденье, молча, с бесстрастностью рептилии, глянув на меня в зеркальце. «Жигули» забренчали мотором и тронулись.
– Ты на моих кентов не злись, датые были, – примирительно заворчал водитель. – Ну, тогда, под Новый год. Калган не треснул?
Догадавшись о значении термина, я буркнул:
– Заштопали.
Вожак мелко рассмеялся.
– Это Шкет тебя шваркнул. А ты ему в нюх втёр! Всё по-пацански. Звать как?
– Антон, – представился я, малость успокаиваясь.
– Короче, дело к ночи. Тут один оч-чень большой человек хочет свой портрет на стенку повесить.
– Авторитет? – блеснул я познаниями.
– Пахом – в законе, – почтительно понизил голос Варан. – Нарисуешь – и с вещами на выход! Пахом лавэ не считает, а если кучеряво выйдет, еще и сверху забашляет.
– А что, нельзя было нормально попросить? – окрысился я.
Плечи водителя затряслись в беззвучном смехе. Конвоиры загоготали в голос, наполняя салон перегаром.
– Так подкатывали уже! Не помнишь, что ли? Шкет тебя звал малевать, а ты его послал! И понеслось…
– Не помню, стерся Новый год, – мой голос упал в конфузливое бормотание. – Так мы к Пахому?
– На дачу к нему, – кивнул Варан.
– Дача – это хорошо, – рассудил я, ободряясь, – света много.
Выходит, – думалось мне, – реципиент сам виноват? Хотя давно пора привыкнуть – мир наш весьма неоднозначен… Диалектический материализм, однако. Шибко-шибко диалектический…
Я настолько унял свои тревоги, что даже стал за дорогой следить, в окна посматривать. Мы немного прокатились по МКАД и свернули в лесной массив – елки с березами выстроились сразу за обочиной, как почетный караул. Миновали один дачный поселок, другой, объехали порядком зачуханную промзону, пока не оказались на околице небольшой опрятной деревушки, где стелились гектары бликовавших теплиц и подымливала высокая кирпичная труба.
Основательная жилплощадь Пахома, рубленая из калиброванных бревен и крытая шифером цвета старого осиного гнезда, пряталась за монументальным забором, выше которого вымахивали сосны, наводившие тень на весь участок.
– Зовут Павел Иванович, – зачастил Варан. – Спросит – отвечай, а сам помалкивай.
– Понял.
– Пошли, раз понял.
На стук в ворота открылась калитка, в которую еле пролез огромный человечище в ватнике, «поперек себя шире». Выслушав вожака, он величественно кивнул и пропустил меня с Вараном. Зуда с Михой даже из машины не выходили. Надо полагать, статусом не вышли.
За воротами я увидал дачу – в изначальном смысле этого слова. Никаких грядок и сарайчиков, сплошь лужайки, аллейки, да беседки.
Встречать нас вышел сам хозяин – седой мужичок предпенсионного возраста, с накинутым на плечи полушубком. Перебирая пальцами бусины четок, он небрежно кивнул Варану и внимательно оглядел меня. Да так, что мурашки врассыпную.
От Пахома исходила холодная, опасная сила. Наверняка, он никогда не кричал, добиваясь своего. Может, и не говорил вовсе. Такому достаточно бросить взгляд или шевельнуть рукой в небрежном жесте – и подручные бросаются наперегонки, исполнять приказ.
– Проходи, – вор в законе развернулся и вошел в дом.
Я шагнул следом, из холодных пустоватых сеней в анфиладу просторных светлых комнат, наполненных теплом. Огонь гудел в топке огромной круглой печи, выложенной цветными изразцами, и это было все, что можно причислить к роскоши.
Обычнейшие шкафы со стеклянными дверцами прятали потрепанные тома. Кожаный диван и кресла по моде пятидесятых сгрудились в углу. Шелковый абажур с бахромой свисал с потолка, а по полу раскатывалась ковровая дорожка.
– На зоне не до чтения, – нагнулся Пахом, прихватывая книгу с журнального столика, – добираю нынче.
– Павел Иванович, – заговорил я, нарушая обычай. – Хочу предупредить: написанный мною портрет, как правило, выдает характер, а вы… Простите, если скажу лишнее, но вы мне кажетесь человеком холодным и жестким.
– И это будет видно на картине? – очень живо отреагировал Пахом. – Атли-ично! Просто отлично. За выходные управишься?
– М-м… Нет, никак, – прикинул я. – До вечера воскресенья успею лишь с подмалевком и прописью лица. Три дня будет сохнуть первый слой… Хорошо, если закончу на тех выходных, только надо будет отгул взять.
Хозяин кивнул, протягивая мне бумагу и ручку.
– Пиши, что тебе нужно. Варан привезет.
Вечерком я задержался на просторной «воровской» кухне, заодно и столовой. Пока разобрался с сокровищами, что Варан навёз, изголодался, а Яша, гигант-телохран Пахома, он же мажордом и камергер, он же повар – замечательных оладий напек. Толстых, горячих! Хошь – в медок макай, хошь в варенье. Да с чайком… М-м…
Духота потихоньку улетучивалась в открытую форточку, а я восседал за столом в гордом одиночестве, и лопал. Уже не сытости для, а чисто в удовольствие. Дневные стрессы покидали меня, как спертый воздух – кухню. То и дело наплывала сладкая полудрёма, и вот тут-то со двора долетел негромкий, но ясный голос, то ли сиплый, то ли испитой: