Искусник
Шрифт:
Подгорный поперхнулся дымом и закашлялся, рукой разгоняя сизые клубы.
– Ка-ак? – просипел он. – Снова Зимний брать?
– А вы не спешите с выводами, Николай Викторович, – вкрадчиво заговорил Врублевский. – Разве я зову к госперевороту? Нет же! Все останутся на своих местах. Косыгин как рулил Советом Министров, так пусть и дальше рулит, он в Политбюро единственный, кто в экономике смыслит. Брежнев – генеральный секретарь партии? О`кей! Пускай себе генералит на здоровье. А править должен Подгорный! Это, знаете, как в кино: генсек – композитор, предсовмина – сценарист, а вы – режиссер. Вот и всё.
Виталий Константинович легко поднялся и подошел к окну. Островерхие ели Тайницкого сада спорили со шпилями кремлевских башен, что крепко сидели ниже по склону. На аллеях копошились курсанты, лопатами сгребая снег, а вот смести осадки с памятника Ленину никому в голову не пришло – и каменный вождь мирового пролетариата обиженно поник, нахохлился под белой холодной шубой.
Мужицкий гогот «режиссера» ударил по слуху и нюху – запахло чесноком, потянуло салом и почему-то одеколоном. Верхняя губа Виталия брезгливо дернулась.
– Браво! – воскликнул Подгорный. – Фильм выйдет, что надо, зрители оценят. – Взгляд его стал колюч: – А сам-то как? А, Константиныч? Небось, тоже фамилиё свое в титрах видишь?
– А как же! – усмехнулся Врублевский, оборачиваясь.
– В актеры метишь? – прищурился Николай Викторович. – Или в операторы?
– В помощники режиссера, – спокойно ответил Виталий.
Председатель Президиума Верховного Совета рывком встал, и медленно прошел к окну. Оглядев, будто впервые, пустынную Ивановскую площадь, он протянул Врублевскому руку.
– Утверждаю, помреж!
Виталий крепко пожал мягкую, вялую ладошку Подгорного, и будто подгадал – за окном ударили куранты, отбивая полдень.
Арбат, 15 апреля 1973 года. После трех
– Все, можно смотреть, – я отошел от мольберта, обтирая руки ветошью. Мавр сделал свое дело.
Жанна Францевна продефилировала и обогнула готовый портрет.
– Это я? – произнесла она после долгого молчания.
– Это вы, – бегло улыбнулся я. Смотреть на картину глазами ее героини, угадывая мысли и чувства – занятие увлекательное и захватывающее.
– Хм… Я мнила себя сильной… Гляньте! Она слабая… Какая-то нежная… В ее-то годы!
– Ваш возраст, Жанна Францевна, называют элегантным, вот только редко кому дано сберечь эту элегантность, – мой голос зазвучал мягче, почти доходя до бархатных тонов. – Вам это удалось. А что до силы… Не стоит мериться с мужчинами, мы – разные.
Я не стал выглаживать лицо на портрете, замазывать морщины и прочие шрамы времени. Просто уловил скрытое обаяние и ту самую опасную женскую силу – эти врожденные или благоприобретенные свойства воспринимались глазом в первую очередь, отвлекая внимание от возрастных примет. Грубоватое присловье «Сзади пионерка, спереди пенсионерка» полностью относилось к Минц. Лицо ее увяло, но в движениях ладного стана все еще сквозила музыкальность и утомленная грация.
– Спасибо, Антон, – губ критикессы коснулась тень улыбки. – Отвыкла быть женщиной. Спасибо, напомнили. Да! – встрепенулась она, словно застеснявшись откровенности. – Работаете на заводе? Художником-оформителем? Тратите время!
– Да я пробовал устроиться в комбинат живописного искусства – бесполезно, – моя рука сама потянулась в затылке почесать. – Я же не член Союза художников! Главное, чтобы работать в комбинате графики, необязательно состоять, но вот КЖИ… Да вы и сами в курсе! А чтобы приняли в МОСХ, надо выставляться и выставляться. Так что… Работаю!
– Правильно делаете! – отрывисто бросила Минц. – А Выставком… – на ее тонких губах заплясала лукавая усмешечка. – Есть у меня знакомцы в комитете!
В мастерской я провозился дотемна, наводя орднунг. Потихоньку-помаленьку наживалось художническое добро. Вон, на низком подоконнике «нормального» окна скатан тот самый рулон холста «Караваджо». Спасибо «крестному отцу Пахому», было чем заплатить барыге. А вот великолепные наборы красок «Виндзор энд Ньютон». А кисточки – одна другой краше! Колонковые, беличьи, козьи, из ворса мангуста и медведя, из барсучьего волоса, лайнеры из соболя и флейцы из щетины!
Говорят, ковбои на Диком Западе первым делом заботились о своих «кольтах». Вот и я теперь «вооружен и очень опасен» – для всей живой и преходящей красоты, которую еще не перенесли на плоское полотно.
Одевшись, я вышел за дверь и закрыл ее на вычурный ключ с затейливой узорной бородкой. Старинный замок успокоительно щелкнул: но пасаран!
Расслабленный, освобожденный от забот и хлопот, я спускался по «своей» узкой лестнице, откованной из черного, потертого железа, когда вдруг увидел девушку. Высокая и стройная, в накинутой на плечи дубленке, она поднималась на четвертый этаж, глядя под ноги. Грива каштановых волос нагоняла тень на склоненное лицо, но вот незнакомка вздернула голову.
– Илана? – охнул я, чувствуя, как явь резво замещается сновидением. Этот чарующий разрез синих глаз, союзные бровки вразлет, пухлые губы, словно надутые в милом капризе…
Девушка замерла, глядя на меня с настороженным недоумением.
– Вообще-то, я – Лида, – опасливо сказала она, тая смятение во взгляде.
– Антон, – ляпнул я.
Лида засмеялась, будто скидывая напряг. В это вялотекущее мгновение она настолько походила на Илану, что душа будто ледком подернулась. Я не расчислял, чудесный ли случай выпал мне или драгоценное совпадение, а просто любовался девушкой, впитывая зрением великолепные красы, отточенные Творцом или Природой.
Беспардонный лязг защелки оборвал сладкий морок – за дверь выглянул раскрасневшийся Юрий Михайлович, оживленный и не унявший праздничного задора.
– Лидочка! – радостно воскликнул он. – Потеряшечка моя!
– Грушин не придет, – мимолетно улыбнулась девушка. – Он весь в мрачных раздумьях.
– Да и ладно, нам больше достанется! О, Антоша! – приметил Кербель слона. – Знакомься, моя внучечка!
– Да мы уже, – покрутила кистью девушка, шагая в прихожую.
– Заходи, Антон! – лучился дед. – Давай, давай!