Искусник
Шрифт:
Я с удовольствием пощупал ее размер.
– Тугая зато…
– Знаешь, а к тебе я быстро привыкла, – забормотала девушка. – Просто знала, что это ты! Но все оттягивала и оттягивала встречу… Настоящую, как сегодня! Не то, чтобы я боялась признаться… Ну… Мне хотелось убедиться, что ты меня помнишь. И не сдашься после первой же атаки хорошенькой стервы.
– Стервочки, – ухмыльнулся я.
Лида хихикнула, заелозила всем телом, целуя и сползая все ниже, губами касаясь моей шеи, груди, живота… И стало понятно, что мы с ней зависнем в мансарде до самого утра. До чудесного воскресного утра в расчудесном «застое»…
«Дом с рыцарями», 22 апреля 1973 года. Позднее утро
Не торопясь, я шагал по Арбату и улыбался. Хорошему дню, красным флагам и стягам, полоскавшим в день рождения Ленина, прохожим – неспешным и торопыгам.
Моя драгоценная натура напоминала сейчас откупоренный сосуд, в котором плещется дорогое вино. И вот я бережно несу сей кувшин, чтобы не выплеснулось за край, ибо налит хмельным счастьем «с горкой».
Заботы, угрозы – все сдвинулось на второй план. Я помнил кое-какие подробности из рассказа Светы… нет, Лиды. В те благостные мгновенья, внимая сбивчивому шепоту девушки, я расслышал и тревожные звоночки, но не стал даже намекать возлюбленной на таящиеся опасности. С женщиной надо победу праздновать, а воевать положено мужчине. Эволюция, брат…
…В коммуналке пахло ванилью. Небось, тетя Вера затеяла пироги печь. За дверьми бубнил голос Лизаветки, повторявший скучные правила, а Софи распевала про «клен зеленый, да клен кудлявый, да ласкудлявый, лезно-ой!». Судя по разрывчатому исполнению, малышка при этом подпрыгивала на диване, как на батуте. Да, вон и пружина тренькнула…
Внезапно все мое благодушие мигом испарилось, замещаясь непокоем, злостью и страхом – замок на моей двери кто-то раскурочил. Холодея, я отворил дверь, спотыкаясь о выломанный механизм. Да-а…
Шкаф распахнут, тряпье разбросано по полу. Из ящиков комода тоже всё выгребли. Картины на стене висят косо.
Отпуская матерки, я бросился наводить порядок, пытаясь понять, что пропало. Странно! Пятьсот с лишним рублей валялись на диване – рассыпанные червонцы и четвертные мешались с носовыми платками, носками и салфетками. И документы на месте. Значит, не ограбление? А что тогда? И какая сволочь тут отметилась?
– Ой! – воскликнули за дверью, и в комнату вошла Лиза. – А чего это?
– Кто-то тут побывал, – выцедил я, ожесточенно складывая простыни. – Ничего, вроде, не украли, нагадили только… Чужих не видела?
– Да нет… – затянула нимфетка и вдруг хихикнула.
– Смешно ей, – буркнул я.
– Да нет! – Лиза мило покраснела. – У тебя на шее… засос!
– А вот нельзя юным девицам про такие вещи знать! – сказал я в назидание. Удивительно, но ко мне вернулось утраченное спокойствие. Как будто само существование любимой, еще вчера безнадежно потерянной, обнуляло все невзгоды с неприятностями.
– Нужно! – парировала Лизаветка. – А целоваться как? – все еще пламенея, она коварно спросила: – Научишь?
И радостно засмеялась, когда у меня самого щеки затеплились румянцем.
Глава 7
Москва, Кремль. 25 апреля 1973 года. Позднее утро
Стояла самая приятная мне весенняя погодка – в меру тепло, а коли задует ветерок, то не сырость доносит, а свежесть и запахи пробуждающейся жизни. Клейкость юных листьев, парной дух отогревшейся земли, легчайший аромат цветенья. Вдохнешь – и выдыхать не хочется…
Пропускное бюро в Кутафьей башне я миновал вне очереди, и затопал по кремлевским просторам, куда моя нога еще не ступала. Если бы существовал барометр, показывающий погоду в душе, стрелка уперлась бы в край шкалы, где выведено: «Безоблачное счастье».
Я почти изнемогал от позитива.
Схлынуло амурное пекло, когда мы с Лидой, изголодавшись друг по другу, утоляли желание с неистовством последних людей на Земле, но нежная теплынь осталась – и грела.
Каждый день после работы я спешил к любимой. В мансарду мы больше не заглядывали, боясь раскрыться перед Кербелем. Лида приходила ко мне или я оставался у нее в «красном доме» – к тому времени неведомого мне Эдуарда услали в Канаду. Дипломату Рожкову тоже перепало великое счастье – он остался «выездным», несмотря на развод. Каждому свое.
Да, конечно, я примечал редкие тучки на горизонте событий, но никакие возможные неприятности не портили настроения – жизнь обрела полноту и цельность. Я занимался любимым делом, ко мне вернулась любимая женщина – чего тебе еще, человече? А тучки рассеются!
Благодушествуя, я добрался до Сенатского дворца (уж не знаю, как он сейчас называется) и прошел несколько постов охраны. Ребятки из «девятки», не признав во мне агента мирового империализма, вежливо подсказывали, куда топать дальше – по красной «кремлевке», как по дорожке, вымощенной желтым кирпичом.
В приемной дежурил Дебилов. Он закивал мне, как старому знакомому, и провел к дверям, за которыми вершил дела Брежнев. Говорят, чекисты подхватили однажды шуточку генсека – мол, сижу высоко, гляжу далеко, – и с тех пор именовали главный кабинет страны не иначе, как объект «Высота».
Площадью объект не поражал, зато был узнаваем. Вон и знаменитые «рогатые» часы в виде штурвальчика. А за окнами – зеленые крыши Арсенала и мощная Троицкая башня.
Сталинским духом повеяло…
Леонид Ильич как раз прохаживался у окна, смакуя утреннюю сигаретку и щурясь на солнце.
– О, Антоша! – оживился он. – А я тут табачком балуюсь… – голос генерального прибавил жалобных нот. – Угнетает меня этот ваш «знахарь»! Лишает радостей земных. Курить, видите ли, здоровью вредить!
– Так ведь правда же, – ухмыльнулся я, пристраивая мольберт и подкручивая барашки на треноге. – А в здоровом теле – здоровый дух!
– Такими темпами от меня скоро один дух и останется, – добродушно забурчал Брежнев. – На девять кило похудел!
– О! – поднял я палец. – Считайте, что прежде таскали с собой всюду полное ведро воды, а теперь гуляете налегке.