Испанцы трех миров

Хименес Хуан Рамон

Когда умерла в горной Сории его единственная любовь, нездешняя птица, верная своему предназначению, его счастье осталось по ту сторону смерти. С этой минуты его пристанищем новобрачного, для посторонних — вдовца, стала могила, потаенное гнездо, и в нашем мире он появлялся лишь ради самого необходимого. Мелькнет в издательстве, книжной лавке, выправит нужные бумаги… И вдруг война, жесточайшая за три века испанская война. Вот когда он покинул свою смерть и своих мертвых и на какую-то долю вечности влился в общую жизнь, чтобы умереть еще раз, как лучшие и достойнейшие, достойней других, достойней нас, прилепившихся к тому клочку существования, который облюбовали и принимаем за жизнь. И не могло быть у его странной земной жизни, испанской жизни, лучшего конца, лучшего настолько, что Антонио Мачадо, незримо живой, больше не воскреснет во плоти. Он умер бесповоротно,

нищенски, неотличимо от остальных — одна из голов, самая крупная, гонимого человечьего стада, выдворенного из Испании, где у каждого, как у Антонио Мачадо, было свое родное стойло, свое гнездо, и припертого к глухой стене. Он поднялся по ней, по горной крутизне оледенелой границы, потому что поднимались лучшие из его друзей, самые бедные и достойные. И если он остался с зарытыми на чужбине, то единственно из любви и желания остаться с ними, потому что я убежден — Антонио Мачадо, изведавший самые глухие закоулки смерти, сумел бы и под землей вернуться в Испанию как на крыльях.

Под этой высокой луной, что плывет из Испании и отражает в печальном зеркале Испанию с ее горами и ее поэтом Антонио Мачадо, голубовато-зеленой луной, алмазной слезой на сизой плюшевой пальме у моей калитки, в бессонной глубине своего сна я, безоговорочный изгнанник, бредил этой ночью строками «Ночной радуги», одного из самых глубоких стихотворений Мачадо и самых красивых:

Ты, отверзший нам веки, Видишь наши сердца. Верю, в час нашей встречи Ты не скроешь лица.

Из бредовой вечности испанского братоубийства, трагически приобщившего Испанию к иной вечности, Антонио Мачадо, Мигель де Унамуно и Федерико Гарсиа Лорка, такие живые в их общей смерти, у каждого разной, ушли врозь, одинаково горестно и прекрасно, чтобы взглянуть в лицо Бога. Нам не увидеть, как оборачивается к ним это лицо, бросая предвечный отсвет на лица трех жертв, быть может, не самых обездоленных, и как глядят они в лицо Бога.

Фелисиано Ролан

Лучшая награда тому, кто ее заслуживает, — это будничность. Просыпаться для труда вещественного и духовного и будить память лицом к лицу с солнцем, морем, горами или звездами.

Не по мне все праздничное, необычное, из ряда вон выходящее.

Я люблю — и больной, безнадежно обнадеженный Фелисиано Ролан тоже любил — понедельник и десять утра, возврат к жизни.

Лучшая дань мертвому другу и подлинному поэту — еще один, подаренный мне, трудовой день.

Эпилог

Я называю героями тех испанцев, которые решаются в Испании посвятить себя с большей или меньшей самоотдачей искусству или науке.

Не думаю, что в какой-либо еще стране поэта или философа окружает такая гнетущая атмосфера равнодушия и враждебности. Возможно, мы этим обязаны чванливости испанского здравого смысла. Чахлая наука, недоношенная и недолговечная, отданное на откуп искусство — результаты той ощетиненной реакции, с которой сталкивается каждый, кто пытается развивать их вглубь. Холод, неуют, пустословие, свары, окрики, политиканство, отсутствие внимания, скудный заработок и т. д. делают жизнь одаренного человека печальной. (В печали, разлитой по моим стихам, никто так и не разглядел ее подлинный исток — юношескую или взрослую тоску человека, который чувствует себя отвергнутым, одиноким, отторгнутым от своего высокого призвания.) Как во времена Ларры (затасканная отсылка? да, да, согласен, ничего нового), сегодня и когда угодно писать, ваять, думать, смотреть на звезды, творить и вообще познавать в Испании означает плакать.

(Кто такие, например, в нашем испанском обществе астроном, философ, поэт, математик? Эти господа стыдятся называть свою профессию. Живописцы и скульпторы в Испании — это всё еще те, кто «делает портреты». Врач еще может морально и материально уцелеть, поскольку считается, что он умеет лечить то или се, но даже он, если питает иллюзии касательно чистой науки и не хочет торговать здоровьем, должен жить героически.)

Это четвертое сословие, армия героев, не убывает в мире и, может быть, с каждым днем растет. Греки, погребая своих героев, дарили им мед, вино, молоко и приносили в жертву черного тельца. В нашем мире,

особенно в Испании, мед, вино и молоко нужнее героям при жизни. А черного тельца вкупе с некрологами и траурными маршами оставим усопшим.

ЗЕЛЕНЫЕ ЛИСТЬЯ

Стихи разных лет

Я подбирал букет — и вот остались листья. В них меньше аромата и больше свежести. Они первыми увидели небо и услышали птиц.

Хуан Рамон Хименес

*

В полях печально и пусто, одни стога среди луга. Ложится вечер осенний, и пахнет сеном округа. Проснулся плач соловьиный, а сосны замерли сонно, и стал так нежно-сиренев над ними цвет небосклона. Уводит следом за песней меня тропа луговая, И веет осенью песня, бог весть кого отпевая, — поет, как пела когда-то, зовя ушедшего друга, и падал вечер осенний, и пахла сеном округа.

*

В лазури цветы граната! Матросская слобода! Какое легкое небо и как листва молода! Изменчивый ветер моря! Матросская слобода! Обветрена, сероглаза, и горе ей не беда! И женский голос заводит: «Морской обычай такой — мужчине море законом, а сердцу — ветер морской!» …Под вечер воздух мерцает, закат — как сон наяву, и капли слез золотые вдали кропят синеву. Как будто ветер вернулся и даль морская близка — и всех затерянных в море нашла глазами тоска. Изменчивый ветер моря! Матросский родной очаг! На сердце ладанка с лентой и синий холст на плечах! В лазури цветы граната. Веселье в ладу с тоской. Мужчине море законом, а сердцу — ветер морской!

*

К жесткой скамье прикован.

Гонгора Белый туман и звезды. Брезжит маяк за мысом. То набухая кровью, то становясь зеленым, словно прибитый ветром, луч убегает низом по смоляным бурунам, тускло посеребренным. Грузно скрипит обшивка. Мачты черней распятий, и в судовых потемках, в ямах отсеков душных стадо мужчин бездомных, вырванных из объятий, корчится на обломках замков своих воздушных. К западу — рокот бури… Бьется накат о доски, и лязготни кандальной тягостно стынут звуки… И, не доплыв до голой береговой полоски, тонет глухая песня ненависти и муки…