Высокий и узкобедрый,стройней тростников лагуны,идет он, кутая теньюглаза и грустные губы;поют горячие венысеребряною струною,а кожа в ночи мерцает,как яблоки под луною.И туфли мерно роняютв туманы лунных цветенийдва такта грустных и кратких,как траур облачной тени.И нет ему в мире равных —ни пальмы в песках кочевий,ни короля на троне,ни в небе звезды вечерней.Когда над яшмовой грудьюлицо он клонит в моленье,ночь на равнину выходит,чтобы упасть на колени.И недруга ив плакучих,властители бликов лунных,архангела Габриэляв ночи заклинают струны.— Когда в материнском лонезальется дитя слезами,припомни, что этот бисерцыгане тебе низали!
II
Анунсиасьон де лос Рейесза городской стеноювстречает его, одеталохмотьями и луною.И с лилией и улыбкойпред нею в поклоне плавномпредстал Габриэль-архангел,Хиральды {137}прекрасный правнук.Таинственные цикадыпо бисеру замерцали.А звезды по небосклонурассыпались бубенцами.— О Сан-Габриэль, к порогуменя пригвоздило счастьем!Сиянье твое жасминомскользит по моим запястьям.— С миром, Анунсиасьон,о смуглое чудо света!Дитя у тебя родитсяпрекрасней ночного ветра.— Ай, свет мой, Габриэлильо!Ай, Сан-Габриэль пресветлый!Заткать бы мне твое ложегвоздикой и горицветом!— С миром, Анунсиасьон,звезда под бедным нарядом!Найдешь ты в груди сыновнейтри раны с родинкой рядом.— Ай, свет мой, Габриэлильо!Ай, Сан-Габриэль пресветлый!Как ноет под левой грудью,теплом молока согретой!—
С миром, Анунсиасьон,о мать десяти династий!Кто встретил твой взор горючий,его позабыть не властен.Запело дитя во чревеу матери изумленной.Дрожит в голосочке песняминдалинкою зеленой.Архангел восходит в небоступенями сонных улиц…А звезды на небосклонев бессмертники обернулись.
КАК СХВАТИЛИ АНТОНЬИТО ЭЛЬ КАМБОРЬО НА СЕВИЛЬСКОЙ ДОРОГЕ
Антоньо Торрес Эредья,Камборьо сын горделивый,в Севилью смотреть корридушагает с веткою ивы.Смуглее луны зеленой,шагает, высок и тонок.Блестят над глазами кольцаего кудрей вороненых.Лимонов на полдорогенарезал он в час привалаи долго бросал их в воду,пока золотой не стала.И где-то на полдороге,под тополем на излуке,ему впятером жандармыназад заломили руки.Медленно день уходитпоступью матадораи плавным плащом закатаобводит моря и долы.Тревожно чуют оливывечерний бег Козерога,а конный ветер несетсяв туман свинцовых отрогов.Антоньо Торрес Эредья,Камборьо сын горделивый,среди пяти треуголокшагает без ветки ивы…Антоньо! И это ты?Да будь ты цыган на деле,здесь пять бы ручьев багряных,стекая с ножа, запели!И ты еще сын Камборьо?Подкинут ты в колыбели!Один на один со смертью,бывало, в горах сходились.Да вывелись те цыгане!И пылью ножи покрылись…Открылся засов тюремный,едва только девять било.А пятеро конвоироввином подкрепили силы.Закрылся засов тюремный,едва только девять било…А небо в ночи сверкало,как круп вороной кобылы!
СМЕРТЬ АНТОНЬИТО ЭЛЬ КАМБОРЬО
Замер за Гвадалквивиромсмертью исторгнутый зов.Взмыл окровавленный голосв вихре ее голосов.Рвался он раненым вепрем,бился у ног на песке,взмыленным телом дельфинавзвился в последнем броске;вражеской кровью омыл онсвой кармазинный платок.Но было ножей четыре,и выстоять он не мог.И той порой, когда звездыночную воду сверлят,когда плащи-горицветыво сне дурманят телят,древнего голоса смертизамер последний раскат.Антоньо Торрес Эредья,прядь — вороненый виток,зеленолунная смуглость,голоса алый цветок!Кто ж напоил твоею кровьюгвадалквивирский песок?— Четверо братьев Эредьямне приходились сродни.То, что другому прощалось,мне не простили они —и туфли цвета коринки,и то, что кольца носил,а плоть мою на оливкахс жасмином бог замесил.— Ай, Антоньито Камборьо,лишь королеве под стать!Вспомни Пречистую деву —время пришло умирать.— Ай, Федерико Гарсиа,оповести патрули!Я, как подрезанный колос,больше не встану с земли.Четыре багряных раны —и профиль как изо льда.Живая медаль, которойуже не отлить никогда.С земли на бархат подушкиего кладет серафим.И смуглых ангелов рукизажгли светильник над ним.И в час, когда четверо братьеввернулись в город родной,смертное эхо затихлогвадалквивирской волной.
ПОГИБШИЙ ИЗ-ЗА ЛЮБВИ
— Что там горит на террасе,так высоко и багрово?— Сынок, одиннадцать било,пора задвинуть засовы.— Четыре огня все ярче —и глаз отвести нет мочи.— Наверно, медную утварьтам чистят до поздней ночи.Луна, чесночная долька,тускнея от смертной боли,роняла желтые кудрина желтые колокольни.По улицам кралась полночь,стучась у закрытых ставней,а следом за ней собакигнались стоголосой стаей,и винный янтарный запахна темных террасах таял.Сырая осока ветраи старческий шепот тенипод ветхой аркою ночибудили гул запустенья.Уснули волы и розы.И только в оконной створкечетыре луча взывали,как гневный святой Георгий.Грустили невесты-травы,а кровь застывала коркой,как сорванный мак, засохшей,как юные бедра, горькой.Рыдали седые реки,в туманные горы глядя,и в замерший миг вплеталиобрывки имен и прядей.А ночь квадратной и белойбыла от стен и балконов.Цыгане и серафимыкоснулись аккордеонов.— Если умру я, мама,будут ли знать про это?Синие телеграммыты разошли по свету!..Семь воплей, семь ран багряных,семь диких маков махровыхразбили тусклые луныв залитых мраком альковах.И зыбью рук отсеченных,венков и спутанных прядейбог знает где отозвалосьглухое море проклятий.И в двери ворвалось неболесным рокотаньем дали.А в ночь с галерей высокихчетыре луча взывали.
РОМАНС ОБРЕЧЕННОГО
Как сиро все и устало!Два конских ока огромныхи два зрачка моих малыхни в даль земную не смотрят,ни в те края, где на челнахуплывший сон поднимаеттринадцать вымпелов черных.Мои бессонные слуги,они все смотрят с тоскоюна север скал и металлов,где призрак мой над рекоюколоду карт ледянуютасует мертвой рукою…Тугие волы речныев осоке и остролистахбодали мальчишек, плывшихна лунах рогов волнистых.А молоточки пелисомнамбулическим звоном,что едет бессонный всадникверхом на коне бессонном.Двадцать шестого июнясудьи прислали бумагу.Двадцать шестого июнясказано было Амарго:— Можешь срубить олеандрыза воротами своими.Крест начерти на порогеи напиши свое имя.Взойдет над тобой цикутаи семя крапивы злое,и в ноги сырая известьвонзит иглу за иглою.И будет то черной ночьюв магнитных горах высоких,где только волы речныепасутся в ночной осоке.Учись же скрещивать руки,готовь лампаду и ладани пей этот горный ветер,холодный от скал и кладов.Два месяца тебе срокудо погребальных обрядов.Мерцающий млечный мечСант-Яго из ножен вынул.Прогнулось ночное небо,глухой тишиною хлынув.Двадцать шестого июняглаза он открыл — и сновазакрыл их, уже навеки,августа двадцать шестого…Люди сходились на площадь,где у стены на каменьясбросил усталый Амаргогруз одинокого бденья.И, как обрывок латыни,прямоугольной и точной,уравновешивал смерть крайпростыни непорочной.
РОМАНС ОБ ИСПАНСКОЙ ЖАНДАРМЕРИИ
Их кони черным-черны,и черен их шаг печатный.На крыльях плащей чернильныхблестят восковые пятна.Надежен свинцовый череп —заплакать жандарм не может;въезжают, стянув ремнямисердца из лаковой кожи.Полуночны и горбаты,несут они за плечамипесчаные смерчи страха,клейкую мглу молчанья.От них никуда не деться —скачут, тая в глубинахтусклые зодиакипризрачных карабинов.О звонкий цыганский город!Ты флагами весь увешан.Желтеют луна и тыква,играет настой черешен.И кто увидал однажды —забудет тебя едва ли,город имбирных башен,мускуса и печали!Ночи, колдующей ночисиние сумерки пали.В маленьких кузнях цыганесолнца и стрелы ковали.Плакал у каждой двериизраненный конь буланый.В Хересе-де-ла-Фронтерапетух запевал стеклянный.А ветер, горячий и голый,крался, таясь у обочин,в сумрак, серебряный сумракночи, колдующей ночи.Иосиф с девой Мариейк цыганам спешат в печали —они свои кастаньетына полпути потеряли.Мария в бусах миндальных,как дочь алькальда, нарядна;плывет воскресное платье,блестя фольгой шоколадной.Иосиф машет рукою,откинув плащ златотканый,а следом — Педро Домек {138}и три восточных султана.На кровле грезящий месяцдремотным аистом замер.Взлетели огни и флагинад сонными флюгерами.В глубинах зеркал старинныхрыдают плясуньи-тени.В Хересе-де-ла-Фронтера —полуночь, роса и пенье.О звонкий цыганский город!Ты флагами весь украшен…Гаси зеленые окна —все ближе черные стражи!Забыть ли тебя, мой город!В тоске о морской прохладеты спишь, разметав по камнюне знавшие гребня пряди…Они въезжают попарно —а город поет и пляшет.Бессмертников мертвый шорохврывается в патронташи.Они въезжают попарно,спеша, как черные вести.И связками шпор звенящихмерещатся им созвездья.А город, чуждый тревогам,тасует двери предместий…Верхами сорок жандармоввъезжают в говор и песни.Часы застыли на башнепод зорким оком жандармским.Столетний коньяк в бутылкахприкинулся льдом январским.Застигнутый криком флюгерзабился, слетая с петель.Зарубленный свистом сабель,упал под копыта ветер.Снуют старухи цыганкив ущельях мрака и света,мелькают сонные пряди,мерцают медью монеты.А крылья плащей зловещихвдогонку летят тенями,и ножницы черных вихрейсмыкаются за конями…У Вифлеемских ворот {139}сгрудились люди и кони.Над мертвой простер Иосифизраненные ладони.А ночь полна карабинов,и воздух рвется струною.Детей Пречистая Деваврачует звездной слюною.И снова скачут жандармы,кострами ночь засевая,и бьется в пламени сказка,прекрасная и нагая.У юной Росы Камборьоклинком отрублены груди,они на отчем порогестоят на бронзовом блюде.Плясуньи, развеяв косы,бегут, как от волчьей стаи,и розы пороховыена улицах расцветают…Когда же пластами пашнилегла черепица кровель,заря, склонясь, осенилахолодный каменный профиль…О мой цыганский город!Прочь жандармерия скачетчерным туннелем молчанья,а ты — пожаром охвачен.Забыть ли тебя, мой город!В глазах у меня отнынепусть ищут твой дальний отсвет.Игру луны и пустыни.
На улице конь играет,и по ветру бьется грива.Зевают и кости мечутседые солдаты Рима.Ломает гора Минервыиссохшие пальцы тиса.Вода взлетит над обрывом —и вниз, как мертвая птица.Рваные ноздри созвездийна небосводе безглазомждут только трещин рассвета,чтоб расколоться разом.Брань набухает кровью.Вспугнутый конь процокал.Девичий стон разбилсябрызгами алых стекол.Свищет точильный камень,и рвется огонь из горна.Быки наковален стонут,сгибая металл упорно.И Мериду день венчаеткороной из роя и терна.
КАЗНЬ
Взбегает нагая зеленьступеньками зыбкой влаги.Велит приготовить консулподнос для грудей Олайи.Жгутом зеленые венысплелись в отчаянном вздохе.В веревках забилось тело,как птица в чертополохе.И пальцы рук отсеченныхеще царапают плиты,словно пытаясь сложитьсяв жалкий обрубок молитвы,а из багровых отверстий,где прежде груди белели,видны два крохотных небаи струйка млечной капели.И кровь ветвится по телу,а пламя водит ланцетом,срезая влажные ветвина каждом деревце этом, —словно в строю серолицем,в сухо бряцающих латах,желтые центурионышествуют мимо распятых…Бушуют темные страсти,и консул поступью гордойподнос с обугленной грудьюпроносит перед когортой.
Снег оседает волнисто.С дерева виснет Олайя.Инистый ветер чернеет,уголь лица овевая.Полночь в упругих отливах.Шею Олайя склонила.Наземь чернильницы зданийльют равнодушно чернила.Черной толпой манекенызаполонили навекибелое поле и ноютболью немого калеки.Снежные хлопья редеют.Снежно белеет Олайя.Конницей стелется никель,пику за пикой вонзая.Светится чаша Грааляна небесах обожженных,над соловьями в дубравахи голосами в затонах.Стеклами брызнули краски.Белая в белом Олайя.Ангелы реют над неюи повторяют: — Святая…
Небылица о доне Педро и его коне
Романс с размытым текстом
Едет верхом дон Педровниз по траве пригорка.Ай, по траве пригоркаедет и плачет горько!Не подобрав поводья,бог весть о чем тоскуя,едет искать по светухлеба и поцелуя.Ставни, скрипя вдогонку,спрашивают у ветра,что за печаль такаяв сердце у дона Педро…На дно затокиуплыли строки.А по затокеплывет, играя,луна —и с высот небесныхзавидует ей вторая.Мальчикс песчаной стрелкисмотрит на них и просит:— Полночь, ударь в тарелки!…Вот незнакомый городвидит вдали дон Педро.Весь золотой тот город,справа и слева кедры.Не Вифлеем ли? Веетмятой и розмарином.Тает туман на кровлях.И к воротам стариннымцокает конь по плитам,гулким, как тамбурины.Старец и две служанкимолча открыли двери.«Нет», — уверяет тополь,а соловей не верит…Под водоюстроки плывут чередою.Гребень воды качаетроссыпи звезд и чаек.Сна не тревожит ветергулом гитарной деки.Только тростник и помнитто, что уносят реки.…Старец и две служанки,взяв золотые свечи,к белым камням могильныммолча пошли под вечер.Бедного дона Педроспутник по жизни бранной,конь непробудно спящийзамер в тени шафранной.Темный вечерний голосплыл по речной излуке.Рог расколол со звономединорог разлуки.Вспыхнул далекий город,рухнул, горящий.Плача побрел изгнанник,точно незрячий.Подняли звездывьюгу.Правьте, матросы,к югу…Под водоюслова застыли.Голоса затерялись в иле.И среди ледяных соцветий —ай! — дон Педро лягушек тешит,позабытый всеми на свете.
Луна отраженья ищет,напрасно кружа по свету, —лишь пепел пожаров сеюттигриные вздохи лета.Как нервы, натянут воздух,подобный ожогу плети,и блеянье шерстяноеколышет курчавый ветер.Пустыня к небу взываетрубцами плеч оголенных,от белых звезд содрогаясь,как от иголок каленых.Ночами снится Фамари,что в горле — певчие птицы,и снятся льдистые бубныи звуки лунной цевницы.И гибким пальмовым ветромвстает нагая при звездах,моля, чтоб жаркое телоосыпал инеем воздух.На плоской кровле дворцовойпоет под небом пустыни.И десять горлинок снежныхв ногах царевны застыли.И наяву перед неювырос Амнон на ступени,смоль бороды задрожала,пеною чресла вскипели.Из-за решетки глядит онполными жути глазами.Стоном стрелы на излетевздох на губах ее замер…А он, худыми рукамиобняв железные прутья,в луну впивается взглядоми видит сестрины груди.В четвертом часу под утров постель он лег, обессилев,пустые стены терзаяглазами, полными крыльев.Тяжелый рассвет хоронитпод бурым песком селенья —на миг приоткроет розу,на миг процветет сиренью.Колодцев тугие веныв кувшины сливают эхо.В изгибах корней замшелыхшипит, извиваясь, эфа.Амнон на кровати стонет,затихнет на миг — и сноваспаленное бредом телообвито плющом озноба.Фамарь голубою тенью,в немой тишине немая,вошла — голубей, чем вена,тиха, как туман Дуная.— Фамарь, зарей незакатнойсожги мне грешные очи!Моею кровью горючейтвой белый шелк оторочен.— Оставь, оставь меня, брат мой,и плеч губами не мучай —как будто осы и слезыроятся стайкою жгучей!— Фамарь, концы твоих пальцев,как завязь розы, упруги,а в пене грудей высокихдве рыбки просятся в руки…Сто царских коней взбесились —качнулась земля от гула.Лозинку под ливнем солнцадо самой земли пригнуло.Рука впивается в косы,шуршит изодранной тканью.И струйки теплым коралломтекут по желтому камню.О, как от дикого крикавсе на земле задрожало.Как над сумятицей туникзаполыхали кинжалы.Мрачных невольников тенипо двору мечутся немо.Поршнями медные бедраходят под замершим небом.А над Фамарью цыганки,простоволосы и босы,еле дыша, собираюткапли растерзанной розы.Простыни в запертых спальняхметит кровавая мета.Светятся рыбы и грозди —влажные всплески рассвета.Насильник от царской карыуходит верхом на муле.Напрасно вдогонку стрелынубийцы со стен метнули.Забили в четыре эхаподков голубые луны.И ножницы взял Давид —и срезал на арфе струны.
Я в этом городе раздавлен небесами.И здесь, на улицах с повадками змеи,где ввысь растет кристаллом косный камень,пусть отрастают волосы мои.Немое дерево с культями чахлых веток,ребенок, бледный белизной яйца,лохмотья луж на башмаках, и этотбеззвучный вопль разбитого лица,тоска, сжимающая душу обручами,и мотылек в чернильнице моей…И, сотню лиц сменивший за сто дней, —я сам, раздавленный чужими небесами.