Испанский дневник

Кольцов Михаил Ефимович

За последние дни из-за сплошных дождей и туманов бои притихли. В Овиедо можно проникнуть только с юга или юго-запада. К вечеру мы еще раз в Хихоне. Наши хозяева смущены, им нечего показать – ливень, сырость, слякоть не дают и носа высунуть на улицу. А ведь летом здесь так красиво! Им обидно, что мы не увидим красивого Хихона, что ничего не увидим. Они не понимают, что сами они – захватывающее зрелище, эта треть молодых коммунистов, возглавивших здесь, на заброшенной окраине Европы, у атлантического берега, борьбу рабочего класса против фашизма, против реакции и угнетения человека человеком. Маленький, скромный и простоватый на вид Пин прочитал от корки до корки Карлоса Маркса, Федерико Энгельса, Владимира Ленина, Хосе Сталина, Масимо Горького, Хорге Димитрова, все, что переведено из них на

испанский язык. Теперь он жаждет марксистской литературы по сельскому хозяйству – ведь он заведует земледелием в астурийском правительстве! Он хочет в Москву, в Аграрный институт, – конечно, не сейчас, потом, после победы. Хрупкая, тоненькая Агриппина с волосами, подвязанными ленточкой, в холщовых брюках, – здесь не Сантандер, моно здесь опять в ходу, – организатор женского движения, шутка сказать, женорганизатор всей Астурии! Ей двадцать один год, и полтора года из них она отсидела в тюрьме за восстание. («Агриппина, чем ты хочешь стать?» Зачем ей задавать излишние вопросы! Не чем, а кем. Ясно, кем, – второй Долорес!) Хуан Амбоу и его жена год работали в Советском Союзе – они полны воспоминаний, впечатлений, песен, мелодий из советских фильмов – и каждую мелочь из того, что восприняли там, хотят использовать, применить здесь. Лафуэнте, пожилой человек, уже прошедший тюрьмы и пытки, теперь увлечен военным снабжением, производством снарядов, патронов; нельзя ли какие-нибудь материалы, брошюры по этому вопросу? Нет ли каких-нибудь на эту тему инструкций или приказов камарада Ворошилова, где они были опубликованы, как их раздобыть? Анхелин забрасывает меня вопросами о методах работы в ячейках, о шахтных комитетах, о взаимоотношениях в треугольнике, о постановке партийных газет, о рабкорах; он приносит обе астурийские партийные газетки и советуется насчет верстки… А как здоровье Пене Диаса? Как Педро Чэка? Наш приезд воодушевил их, приблизил Астурию к Мадриду и к Москве, создал впечатление, что все это не так далеко и не так отрезано, что связь наладится и будет очень тесной, что скоро сюда потекут люди, письма, книги, материалы. Всё будет замечательно!

Под конец разговоров им вдруг опять стало совестно, что мы не развлекаемся, они поволокли сквозь проливной дождь в кино, на русский фильм, – это должно быть нам интересно… Старенький театр был переполнен подростками, русский фильм оказался американской инсценировкой «Воскресения» с испанским текстом. Князь Нехлюдов ехал в резных оперных санях по грудам ваты; на станции вата клочьями величиной с кулак осыпала замерзающую Анну Стэн перед окном вагона, где князь играл в бридж с другими джентльменами; староста в длинных светлых панталонах подносил Нехлюдову хлеб-соль, и Нехлюдов отвечал: «Мучас грасиас!»

При выходе Пин виновато сказал: «Тебе, кажется, понравилось». Я погладил его руку.

10 октября

Вот шахтные районы Лангрео, Миэрес Кастандиело, металлургический завод ла Фельгуэра и еще много заводов, отделенных друг от друга горными цепями, соединенных перевалами, спиральными дорогами, туннелями. Большинство шахт законсервировано, горняки ушли воевать, работа сохранилась только в нескольких местах.

В Сама мы подымаемся в шахту, подымаемся потому, что, как часто здесь бывает, вход в шахту помещается у подножия горы, а ствол идет вверх, внутрь горы.

В штреках тускло тлеют масляные лампочки углекопов. Бледные юные и желтые, поблекшие старческие лица; работают только молодежь до восемнадцати лет и старики. Работают жертвенно и бескорыстно – хозяева бежали с кассой, у шахтного комитета уже два месяца нет денег на заработную плату. Хлеба выдают сто десять граммов в день.

В поселках всегдашняя нищета горняков вдвое обострена лишениями войны. И все-таки – какая бодрость, какая спокойная пролетарская выдержка у всех, у мужчин и у женщин! Какая готовность бороться дальше, какая уверенность в победе и ее плодах! Какая гордость первыми завоеваниями рабочих! Нам показывают дома культуры, детские очаги, школы для взрослых, все, что можно было успеть создать за два месяца в условиях войны.

В этом испанском горном захолустье часто слышишь русские фразы, произносимые со старательным усилием. Говорят «товарич»,

«саседание», «саюс горняки», «Ворочиловград»… Астурийские шахтеры, те, что работали в Донбассе, трогательно сохраняют памятки о нашей стране. С гордостью показывают они русские сапоги, чайные стаканы и блюдца, тщательно сохраняемые нераскуренные папиросы. И без конца передают приветы и подарки разным молодым советским гражданкам, имена которых они, отведя в сторонку, просят записать в книжку. Постепенно у меня скопились две штуки дамских никелевых часов, веер, бусы, вязаная кофточка, пять фотоснимков, зажигалка, собачка, выточенная из каменного угля, и письмо.

У астурийцев имена забавно напоминают наши старые крестьянские, какие давал сельский батюшка из святцев. За два дня мы познакомились с Агафоном, Ферапонтом, Карпом, Агриппиной, Павлином, Тимофеем, Акулиной (женщина) и Акулином (мужчина, секретарь комитета партии в Лангрео). Шофера нашего зовут Никанор.

Наконец вот Наранко и Сан-Клаудио – южные предместья Овиедо. Отсюда народная милиция штурмом ворвалась в город.

Мы устроились ночевать в доме какого-то маркиза, в парковой, уже отвоеванной части Овиедо. Съехались все военные руководители. Сначала слушали новости, что мы привезли из Мадрида, затем начали спорить о расстановке частей и о том, нужно ли оставлять мятежникам дыру, чтобы они скорее ушли из города. Здесь держится наивное тактическое поверье, что если такую дыру противнику оставить, он сунется в нее, покинет свои позиции и избавит нападающих от излишнего кровопролития. Это остатки военной премудрости осады городов в средние века.

11 октября

Командиры решили использовать для атаки утренний туман, единственную защиту от германской авиации. Защиту очень относительную, потому что немцы хоть наугад, хоть сквозь «молоко», но уже бомбят.

Препоганое, обреченное чувство – стоять здесь вот так, в слепоте и неизвестности, под низким белым потолком тумана. Мощные моторы ревут прямо над головой. Поминутно кругом удары грома, – не видя целей, бомбардировщики берут количеством. Им недалеко ходить за новыми бомбами – каждые полчаса они уходят к себе на базу и очень скоро возвращаются с новым запасом… Было очень грустно на обратном пути натолкнуться на отвратительную кучу обгорелых черепков вместо мирного домишки, где мы стояли. Женщину и двух детей, с которыми мы шутили, разорвало в клочья. Соседи рассказали, что бомба ударила через пятнадцать минут после нашего отъезда.

Предместья кончились, вот уже станция, паровозное депо, затем бульвар и городские улицы. Опрокинутый трамвайный вагон лежит на рельсах.

Навстречу, буквально под пулями, бегут бедно одетые люди с узлами, с детьми на руках. Это жители кварталов, уже занятых республиканцами. Они бегут из города в горняцкие поселки, в Хихон, в страхе опять очутиться в фашистском плену.

Они узнают Хуана Амбоу, на ходу кидаются ему на шею, плачут, бессвязно восклицают:

– Хуан, ах ты наш храбрец! Ты пришел освободить нас!

Я пробую расспросить, но они почти в невменяемом состоянии. Два месяца фашистского режима, обысков, арестов – и вдруг свобода, вдруг свои, и тут же стрельба на улицах и воздушная бомбардировка…

Дальше бой ведется пулеметами, винтовками, ручными гранатами, а где нужно – штыковой атакой: астурийцы получили штыки и научились ими пользоваться, это тоже ново для Испании.

Противник отвечает теми же видами оружия и легкими пушками. Народная милиция пробивает отверстия в боковых стенах смежных домов и таким манером получает сплошной внутренний, защищенный ход сквозь целую улицу. Через эти ходы эвакуировали население уже занятых двенадцати улиц, выносят раненых и убитых, доставляют патроны и гранаты.

Над южной частью города, уже занятой республиканцами, еще командует колокольня церкви Сан-Педро. Этот божий храм беспрерывно поливает улицы девятью, веером расположенными, пулеметными струями.

Все-таки Хуан не может противостоять искушению попасть в свою овиедовскую квартиру.

Перебежками мы пробираемся к высокому дому на улице Арганьоса. Лестница безлюдна, в шестом этаже на квартирной двери сургучная печать и наклейка фашистской охранки: «Квартира в распоряжении полиции. Ход воспрещается».