Испанский дневник

Кольцов Михаил Ефимович

Хуан весело срывает печать и наклейку. В квартире все переворочено вверх дном. Вывезена вся библиотека до последнего листочка. В шкафу уцелели теплые вещи, кожаное пальто, шерстяное белье. Хуан не берет их – он не хочет преимуществ перед бойцами народной милиции.

Пули с колокольни Сан-Педро назойливо барабанят в карниз дома. Сыплется штукатурка.

Хуан улыбается по-озорному, берет со стола стеганую куклу – московскую матрешку из кустарного магазина.

– Докажу жене, что был дома!

Республиканский сектор вгрызается с каждым часом все глубже в город. Полковник Аранда, командир мятежников, отступает к

казармам Пелайо. Если горняки выдержат характер и не ослабят нажим, он должен будет им сдаться или уйти на север к Лугонес, где ему оставлена вышеупомянутая выходная дыра.

Но пока борьба в полном разгаре. У обеих сторон много огневых средств, и они их не жалеют. Бой идет очень ожесточенно, дружинники храбро рвутся вперед, автобусы едва успевают отвозить раненых.

При всей напряженности, при всем ожесточении уличных боев, при всем их драматизме надо, трезво говоря, на опыте Испании, сдержанно оценить их эффективность, особенно для наступающих. Если уличные бои ведутся два-три дня, они носят решающий характер. Если наступает затяжка, войска оседают в домах, привыкают к каменным стенам, их многое здесь отвлекает, наступательный дух и темп понижаются. Части, что прекрасно дрались в поле, сильно теряют в своих качествах, просидев две-три недели у городских баррикад.

Мы выезжаем из города и вновь возвращаемся со стороны предместья Сан-Клаудио. Туман вдруг рассеялся, выглянуло солнце, и авиация может показать себя во всем блеске. Три трехмоторных «Юнкерса» спокойно, на высоте не более трехсот метров, разгуливают над ложбиной Овиедо. Кармен может свободно запечатлеть их аппаратом.

За эти месяцы я видел уже немало воздушных налетов, но этот превосходит все. «Юнкерсам» никто не мешает, нет ни истребителей, ни зенитной артиллерии. Во всей Астурии у республиканцев есть одна одноместная спортивная авиетка.

Сейчас немцы заняты отлогим зеленым склоном горы Наранко. Они предполагают здесь республиканские батареи, которые и в самом деле еще вчера обстреливали отсюда казармы.

Методически, аккуратно, как на маневрах, они покрывают весь склон, три на три километра, сплошной площадью взрывов. Земля дрожит от грома. За шестнадцать минут сброшено около восьмидесяти бомб.

Пылают два больших санатория. Вся гора дымится черным дымом.

«Юнкерсы» уходят, через полчаса возвращаются и начинают сначала. Они решили не оставить невзорванным ни одного вершка на горе Наранко. Так авиация Гитлера вступает в новую мировую войну.

От самолетов отделяются два парашюта. Их относит в нашу сторону. Вот они медленно приземлились. К ним бегут. Приносят – два больших цинковых ящика и в них несколько тысяч двухминутных фитилей для ручных гранат. Они предназначались полковнику Аранда, но по адресу не дошли.

Со стороны квартала Буэна Виста республиканцы заняли две большие улицы и амфитеатр боя быков. Сейчас начнется новая атака – здешняя часть хочет переулками прорваться на улицу Арганьоса и соединиться с первой группой на площади Америка.

В ожидании сигнала Хуан Амбоу мечтает:

– Скоро кончим с Овиедо – тогда пустим наше горняцкое войско на Галисию, на Леон, на Бургос. Будем прорываться в Кастилию…

Ему нужно поверить. В Астурии умеют бороться. Вот только одеты совсем неважно – Хуан дрожит в своем парусиновом моно. Нечем согреть его: я позволил себе ещё третьего дня отдать свое парижское пальто молодому

парню, мокнувшему в грязном рву у Лугонес.

…После боя вернулись, очень взвинченные, во вчерашний маркизов дом. Опять съехались все, обедали и за обедом учили нас пить прославленный изумительный астурийский сидр. Здешние люди умеют как-то особенно лихо, длинной струей наливать его – опускают стакан вниз, а бутылку задирают высоко над головой. От этого больше пенится.

Я учился очень усердно и потом никак не мог найти свою комнату.

Кармен клятвенно уверял, будто я обошел три раза весь дом, оба этажа, в каждой комнате раскрывал все шкафы, выдвигал все ящики и при этом ругательски ругал маркиза. Лично я этого не запомнил. В это время пришел бомбардировщик и долго искал, по-видимому, наш же дом; он проходил много раз низко над нами, но бомб не бросал, – наверно, боялся угодить в центр города, в своих же, в мятежников. Может быть, он им сбрасывал продовольствие. По этому поводу я будто бы тоже страшно ругался, астурийцы же смеялись и говорили, что с таким сидром никакая бомбардировка не страшна.

А Кармен еще ухитрился поймать здесь, в Овиедо, на маркизов приемник станцию ВЦСПС, и я слышал сладкие трели: «Не счесть алмазов в каменных пещерах…»

12 октября

Шофер Никанор хорошо расквитался с нами. Все эти дни просто для того, чтобы не терять друг друга из виду, мы оставляли его не при машине, а брали с собой… Не сразу мы заметили – он побаивается, нервничает. А вчера, при перебежках под пулеметами с Сан-Педро, при катавасии с «Юнкерсами», при виде разодранного дома и убитой семьи, при погрузке раненых и трупов в автобус и прочих неприятностях, он совсем потерял достойный облик, еле передвигался за нами, – белое лицо, руки-плети, спина горбом. Кто-то вслух подшутил над ним, это совсем подкосило парня.

Сегодня, усадив нас в машину, он сразу так дернул, что мы многозначительно переглянулись. Затем началась фантастическая гонка по горным спиралям, с дикими заносами на поворотах, с лихим шварканьем задними колесами над обрывами и пропастями, отчего желудок перемещался куда-то вверх, а под мышками становилось прохладно. У Кармена лицо было куда белее вчерашнего Никанорова, а мое, очевидно, такого же цвета. И, конечно, мы сейчас были в тысячу раз ближе к смерти, чем вчера, перед новейшими средствами военной техники. До самого въезда в Хихон Никанор не произнес ни одного слова. Он бесстрастно курил какую-то вонючую дрянь. Лишь у подъезда партийного комитета, освобождая машину от совсем очумелых пассажиров, он чуть-чуть улыбнулся.

Было так жалко расставаться с этими людьми, сразу родными, как если бы мы жили и работали вместе много лет. Так сразу сближаются только люди, которых давно уже, за глаза, связали одинаковые мысли и восприятие жизни, одинаковое, пусть на разных языках, в разных странах, воспитание, общность ненависти к одним и тем же врагам, общность любви к рабочему классу, преданность коммунизму, любовь и вера в партию… Прощаясь, может быть, на месяц, может быть, на год, может быть, навсегда, нас обнимали и с грубоватой лаской хлопали по плечу Анхелин, Хуан Амбоу, Агриппина, Хуан-Хосе Маисо, Пин (на прощание он сказал: «Это мое прозвище – Пин, а зовут-то меня Хуан Гарсиа»), Лафуэнте, Дамиан. Хотели провожать нас до Льянес, но Анхелин не разрешил.