Испанский дневник
Шрифт:
Другой перехват:
«Саламанка из Севильи. 19/Х 18/20 генералу, командующему воздухом, от начальника второй эскадры. Получены: «Юнкерсов» транспортных 3, «Савойя» два, вылетели один и три разведчика «Хейнкель», авиетка для связи, одна эстафетная».
Вот третий перехват:
«Получены и имеются три по шесть. Осветительных 50. Зажигательных 295. Итальянских фугасных 12397. По 50 кило 34. По… кило фугасных 853. По 2 кило фугасных 5951. По 20 кило зажигательных 302, Германских по 10 кило 172, по 50 кило 107. По 250 кило 139. По 500 кило 9. Зажигательных 17».
Это «национальная авиация» Франко… Ей противостоит горсточка правительственных самолетов, простреленных, поцарапанных, четырежды ремонтированных.
Мигель едет на толедскую дорогу. Заканчиваются несколько линий окопов и траншей. В долинах медлительно пасутся стада овец.
В двадцати километрах от города – редкие раскаты правительственных батарей. Они обстреливают занятую фашистами Ильескас.
Огонь сегодня более централизован, но редок, вял. Противник сдержанно отвечает.
Еще несколько километров, – тут жарче, шоссе обстреливается шрапнелью. Пришлось оставить машину в кустах у откоса дороги.
Бойцы уже научились понемногу окапываться, они устраивают себе маленькие ямки. Они, бойцы, вообще стали меняться. Исчезло легкомысленное бравирование, бряцание оружием. Винтовки перестали украшать шелковыми бантиками, зато начали их чистить. Яркие красно-черные автомобили, побывав под самолетами, скромно перекрасились в цвет хаки. По мере обострения борьбы все меньше видать крикливых финтифлюшек, умилявших невзыскательных беллетристов и обращавших войну в драматический спектакль. Еще немного времени – и на полях встанет другая, нового качества, перевоспитанная, пронизанная мужеством вооруженная сила.
Пока солдаты лежат все-таки слишком скученно. Им хочется держаться поближе друг к другу. Нет еще самостоятельности, уверенности в себе отдельного бойца, отделенного от товарищей тридцатью, сорока метрами. Скученность резко увеличивает потерю от огня.
Огонь! Простое, древнее слово. В мирном быту оно говорит о тепле, о горячей пище, о высушенной обуви путника. Почти столько же, сколько существует человечество, огонь служил ему для защиты от холода, для сытости, для радости, для сохранения и поднятия жизненных сил. Недаром люди поклонялись огню. Из всех видов язычества огнепоклонничество было высшим выражением органических инстинктов человека.
На войне огнем для приличия – называют смерть. Три фашистских государства сыплют через посредство кадровой армии боевым огнем, десятками миллионов смертоносных единиц, на молодые, вчера возникшие полки народной милиции. Бойцы лежат в ямках перед Ильескас, они лежат вот уже двое суток без движения под огнем противника, под огнем то средним по силе, то большим, то ураганным, то сдержанным, как сегодня. Они уже обтерпелись, они привыкают к огню.
Огонь! Кадровый офицер германской армии, высокий, худой, угловатый, в очках, сидит рядом с Мигелем на траве, отмечает в книжечке взрывы гранат, подсчитывает возможную мощность огня. Несколько шрапнелей визжат очень низко, над головой; бойцы невольно втягивают головы в плечи. Он ободряюще посмеивается:
– В мировую войну было покрепче!
Этот офицер сейчас не числится в списках рейхсвера, он числится в других списках. За боевые заслуги перед родиной Германская империя наградила его тремя годами мучений и пыток в концентрационном лагере.
Едва оправившись от трех лет фашистского застенка, немецкий антифашист спешит на изрытые снарядами поля Кастилии, под огонь германских бомбовозов и истребителей. Он пишет и здесь руководство для солдат, полевую тактическую азбуку.
Огонь, огонь! Жгучий ливень смерти льют фашистские убийцы трех стран над мирной испанской землей. Они рвутся к столице. Народ все крепче сжимает
21 октября
Ранним утром у большого здания министерства земледелия выстраивается очередь. Она выходит из громадных ворот, тянется по тротуару, загибает за угол и там кончается почти лагерем. В очереди набивают папиросы, закусывают, укачивают детей, читают газеты, чинят одежду и просто спят на тротуаре у стены. Здесь даже пробовали разводить на асфальте костры.
В этой очереди можно изучить этнографию Испании. Жесткие черты кастильцев и арагонцев чередуются со смуглой женственной округлостью андалусцев. Плотные, коренастые баски сменяют костистых, стройных, светлых галисийцев. Худая, угрюмая, нищая Эстремадура преобладает в этой длинной пестрой крестьянской веренице, необычной и тревожной на столичном проспекте.
Внутри министерства очередь струится по двору, затем по лестнице и вливается в большой, переполненный конференц-зал. Здесь крестьянами заполнен весь амфитеатр, а чиновники министерства образуют нечто вроде президиума или экзаменационной комиссии.
Каждого приходящего регистрируют и спрашивают: куда прибыл, какое имел хозяйство, какая семья, какую отрасль сельского хозяйства хорошо знает, в каком ремесле имеет навыки.
Чиновники торопятся. Они пресекают многословные рассказы беглецов, не смотрят в их расширенные глаза, не вслушиваются в горькие крестьянские судьбы. Поток человеческих бедствий сбивает их с ног. Они должны управиться со всей очередью, а очередь не кончается. Она все растет, и конца ей не видно. Целый крестьянский народ сорван с места, сорван пушечными снарядами, авиационными бомбами, ураганным пулеметным огнем. Крестьяне повынимали свои старые двустволки. Они хорошо целились в трехмоторных хищников с черными крестами на хвостах. Но охотничья дробь не страшна бомбардировщикам системы «Юнкерс».
Они приходят в Мадрид спасаться и жаловаться. Карательные отряды испанских помещиков, массовые расстрелы, полная, безвозмездная конфискация всего крестьянского урожая фашистами – вот что называется сейчас «аграрной проблемой».
Об Испании пишут за границей, что здесь вспыхнул стихийный крестьянский и батрацкий бунт, направленный против всех – и всего на свете. На самом деле – помещичий бунт против умереннейшей республиканской аграрной реформы…
Всех зарегистрированных крестьян-беженцев министерство разбивает на группы. Наиболее политически сознательным и боеспособным дается право вступать в народную милицию. Правительство принимает на себя полное обеспечение их семей. Других формируют в эшелоны и направляют с семьями в провинции тыла. Здесь они помогают местному крестьянству в поле. Третьих приспособляют как рабочих при расширении оборонных производств. Четвертая группа – это те, кого оставляют в самой столице для фортификационных работ. Их немного – в Мадриде достаточно своих строительных рабочих и очень туго с продовольствием.
Люди в очереди проходят перед комиссией, быстро получают путевки и талоны на питание – свое и своих семей. Многие, собственно, не прочь поспорить насчет своих назначений. Но тут на стороне комиссии весь полный амфитеатр ожидающих. Спорщика прерывают окриками: «Все ждут, спорить некогда!» Он тоже, смущенно кивая головой, подтверждает, что спорить некогда. Но, – отойдя в сторонку, все-таки находит кого-нибудь из чиновников в коридоре и тихонько уговаривает, нельзя ли отправить его поближе к своим местам. Он будет очень полезен на фронте, особенно в разведке, а главное – он первый войдет в свою деревню… Он не знает, что от его деревни теперь остались головешки и бесформенные кучи камней.