Испанский сон
Шрифт:
— С вами свяжутся, — сказал Эскуратов.
— Хорошо, — сказал Филипп. — Был рад с вами побеседовать.
— Взаимно…
Разговор завершился. Мутный, мутный кадр. Ладно, подумал Филипп; если не врет, значит, продолжение следует, а если врет, то это просто не наш клиент. Он почувствовал, что энергия апельсинового сока израсходована полностью. Каждый такой разговор отнимал у него массу сил; было противно после них, хотелось опять мыться, водку пить — в общем, делать что-нибудь такое, чтобы избавиться от шлейфа гнусных ощущений.
Он встал, потребил порцию водки и задумался о завтраке. Энергетически, полагалось бы… а душа как-то еще не просит… и желудок тоже… Он изучил содержимое холодильника. Может, салатик? Ишь какой симпатичный на вид. Или что-нибудь микроволновое? Съем салатик, решил Филипп. И чайку. И сигаретку за чайком. Все равно сейчас на боковую… до обеда…
Он зевнул, предвкушая сладкое досыпание.
Интересно, подумал он, поедая салатик, Дева — должна его кормить или нет? Как они с Зайкой договаривались? С Аной… Ана! Путь к достопримечательностям вел через те самые средневековые ворота старого города, к которым они как бы уже привыкли за обедом…
Он увидел рядом с собой Деву и полусонно удивился: оказывается, она и появляться умеет в нужное время, не только исчезать…
— Принеси-ка мне в спальню чай, — сказал он. — Крепкий, с лимоном, три куска сахару. И еще. Я приготовлю пакет, на нем будет написано: «Пшебышевский». Приедет человек, спросит тебя, ты должна будешь спросить его, от кого он. Если он назовет эту фамилию, отдашь ему пакет.
— А если не назовет? — спросила Дева.
— Не назовет — значит, не отдашь. Меня не будить. Ты умеешь пользоваться домофоном?
— Да, Ана показала…
Он поджал губы и направился к лестнице. Поднялся, зашел в кабинет, достал здоровенный желтый конверт, запихнул в него пачку привезенных бумаг и заклеил. Написал сверху: «Пшибыльский». Прихватив пакет, пошел в спальню. Чая еще не было. Он разобрал постель, скинул халат на спинку кровати и с наслаждением забрался под одеяло. И моментально заснул.
Даже не услышал, как Дева, буквально через двадцать секунд, тихонько постучала и вошла с чаем в спальню. Постояла рядышком, устанавливая, спит или нет. Полюбовалась спящим — неизвестно пока, Господином или нет. Подумала, оставлять чай или нет. Решила — не оставлять. Забрала пакет и пошла обратно на кухню.
Живут же люди, завистливо думал бывалый бармен, занимаясь ортодоксальным барменским трудом, то есть протиркой коктейльных стаканов, и исподтишка при этом поглядывая в сторону Аны и Вероники. Да-а, думал он, есть же люди… есть же счастливые люди, которые ебут таких. Бля, какие дамы! Даже на блядей не похожи. Не то что те шалавы, которых здесь по вечерам раком не переставишь. Нет, эти только по утрам — делятся, видно, свежими впечатлениями. Уж эти здесь снимать фраеров не будут. Так что зря те два кулика тулятся рядом. Ни хрена у вас не выйдет, злорадно думает бармен, кишка тонка… выложили, мудаки, на стол телефон и книжки электронные. Те, что таких куколок ебут, на стол телефонов не выложат. Тем телефоны поднесут телохранители и еще возле уха поддержат, только глазом моргни. Вот кто живет. Когда-то и он мечтал… и деньги были, и уважение… Бармен был — человек! Ебучая перестройка, все поставила кверху жопой. Был человек, а сейчас — просто чмо, ничем не лучше вечерней шалавы. Ну какие дамочки! Изысканные… утонченные… ебутся, небось, как королевы… одеты неброско, элегантно — сколько же это стоит, мама! притом без понтов, без выебонов… со спокойным достоинством… знают себе цену, сучки… воспитанные…
Хотя одна, правда, все же прокололась разок. Одолжу, кричит, мужика тебе на ночь! Да так громко, бля, на полкофейни… Вот она, блядская натура: мы, значит, думаем, что имеем вас, баб, а вы, значит, нас друг дружке одалживаете. Вот оно как! Уебываешься, значит, за вас… а вы выебываетесь тут, «шеридан» пьете, суки страшные. Я бы вас, блядищ… Я бы вам бутылку этого «шеридана»… Я бы…
Так думал бармен. Официант же Вадик прикидывал, сколько сегодня дамочки оставят ему на чай. Обычно — червончик, по-скромному… а сегодня новость: «шеридан». Сегодня с них причитается… Интересно, «шеридан» — это исключение? Или дамочки, по закону накопления, перешли в иной потребительский класс?
Каждый думал о своем, и в конце тысячелетия это было справедливо. Дама из медицинского учреждения, расположенного напротив, думала о заляпанном чем-то экране своего домашнего ноутбука. Один из ее знакомых где-то совсем в другом месте думал о Вселенной, в которой он был одинок. Девушка Марина Осташкова думала о Царе и Господине. Филипп *ов спал, улыбаясь; если человек способен думать во сне, то он думал об овцах и ослике. Вальд Патрашевский думал о Филиппе и о делах. Вероника думала об Ане. Ана думала о себе.
— Второй акт мелодрамы, — объявила Ана. — Начинается с производственной идиллии на кухне с последующим актом любви под знаменем всесильного учения. Идиллия продолжалась год. Были куплены вещи. Вначале — самые необходимые, которые у нас просто не получалось прежде купить. Потом появился видик, первая ласточка обеспеченной жизни… Стали копить на машину… Была демократия, эйфория; мы быстро поверили, что станем крутыми — очень хотелось поверить — и начали брать уроки тенниса; кстати, если помнишь, мы с тобою впервые встретились именно там.
Меж тем дела в кооперативе пошли хуже. Причина была ясна. Кооператив не делал ничего нового; это был просто заводской сателлит, один из немногих жизнеспособных участков, чей оборот был выделен из общезаводского, чтобы начальничкам было проще откачивать деньги. По мере спада государственных заказов и всяческой помощи завод слабел, и соответственно приходилось кооперативу. Начальнички засуетились, повысили уровень воровства, и ко мне стали поступать бумаги, которые я не хотела подписывать. Начальнички попытались использовать Фила, чтобы меня уломать. Создалась нервная, напряженная обстановка, и я поспешила уволиться, чтобы больше не вредить ни себе, ни Филу. Однако нам этого не простили. При ликвидации кооператива Фил оказался одним из нескольких крайних. Мы легко отделались — даже сохранили видик; но деньги, отложенные на машину, пришлось отдать.
Мы стали безработными и, по закону марксизма, унылыми. Вместо любовно-производственных сюжетов на кухне теперь разыгрывались фальшивые сцены взаимного утешения. Уроки тенниса прекратились; мы уже вдвоем прятали глаза друг от друга, стыдясь хлипкости нашей быстрой мечты; крах надстройки казался неминуемым, и он бы, наверно, случился, если бы не подоспело очередное экономическое чудо, то есть сумасшедший бум электрифицированных самоудовлетворителей.
Это было именно чудо. В конце тысячелетия вдруг оказалось, что насущные цели, которые веками требовали массы времени, денег, человеческих сил, достигаются легко и просто; изощренная техника, требовавшая специальной подготовки, вдруг оказалась доступна каждому. Естественно, у нее сразу же нашлось немало врагов. Одни, пожилые чиновники-импотенты, видя в ней (и не зря) очередной фактор своей скорой ненужности, продолжали прежние песни о тлетворном влиянии Запада — идеологическая борьба, напомню, еще не была закончена бесповоротно! Другие, интеллигентные, писали философские статьи о глобальном нашествии бездуховности, пытались по-научному предостеречь.