Испанский сон
Шрифт:
Как же быть? Не пойти ли по Вашему пути — отказаться от нажатия клавиш во время мастурбации? Такая мысль, признаюсь, прежде посещала меня неоднократно. Но я сильный человек, дорогая; я сумел вначале ее превозмочь, а затем и найти верный путь решения проблемы — самоусовершенствование. (Не поймите этого как вольный или невольный камешек в Ваш благоухающий огород. Карл Маркс, почитаемый мною для данного случая, более всего ценил в мужчине силу, а в женщине — слабость. Будьте слабы, дорогая; оставьте борьбу с природой на мою долю. Это скучно, если Вы будете «брать с меня пример».)
Под самоусовершенствованием я понимаю, наряду с общим духовным восхождением, каждодневный и упорный труд над голой техникой. Вообще говоря, именно так делают йоги; применительно к данной проблеме — музыканты, в частности
Но пока она есть. Моя левая — да, левая! — рука… впрочем, я написал уже достаточно много, чтобы Вы тоже могли приступить к нашему пленительному занятию, а потому —
Не так уж часто в жизни Филиппа приходилось ему бороться со сном. Разве что в студенческие годы, ночами в сессию — это знакомо многим, но это было совсем уж давно и помнилось лишь номинально. Другое было почти недавно и ассоциировалось с испанской автострадой под солнцем — красивой, бесконечной, предательски убаюкивающей своею гладкостью и мокро сверкающей вдалеке вследствие какого-то хитрого оптического обмана. В основном такое случалось в первый год их испанской эпопеи, когда страна была в диковинку и они познавали ее с жадностью и размахом, покрывая за сутки до тысячи километров на мощном, большом по европейским понятиям, взятом напрокат «ситроене». Постепенно, с коварной незаметностью, тело сладко расслаблялось, башка начинала мотаться из стороны в сторону, глаза слипались, и все проще становилось заснуть, а все сложнее — врубиться и контролировать события. В большинстве случаев для этого достаточно было, опомнившись, заговорить или энергично пожевать резинки; но бывало, наступал миг, когда простые способы не выручали, и прогнать сонливость можно было только путем мучительного, головоломного усилия мышц и воли. В один из таких моментов он вспомнил эпизод из старого фильма про войну — ленинградская блокада, «дорога жизни» через заснеженное озеро, грузовик с продовольствием, измученное от недосыпа лицо водителя, и самое наиважнейшее — металлическая фляжка, болтающаяся там в кабине и бьющая по голове водителя — специально, чтобы не заснуть. На ровнейшем шоссе, за рулем роскошного автомобиля, провожаемый снаружи пронзительно прекрасными пейзажами жаркой страны, а внутри обдуваемый нежными струями охлажденного воздуха, Филипп зло мечтал о бьющей по голове металлической фляжке. Жена — Аня, Анютины Глазки, Зайка — сидя рядом, иногда замечала его сонное состояние, с тревогой в голосе предлагала остановиться, чтобы он хотя бы полчасика подремал (сама она еще плохо водила тогда); но чаще она не замечала, он все-таки более или менее владел собой… поэтому она, слава Богу, так и не узнала, сколько раз они были близки к катастрофе. С какой-то точки зрения, можно было остановиться, ведь это был всего лишь отдых, туризм; можно было изменить маршрут, но тогда они не успели бы увидеть намеченное, а вот этого уже нельзя было себе позволить.
Путешествие было главной жизненной ценностью, важнее денег, которые на него расходовались, и уж конечно важнее работы, которая эти деньги приносила. Он всегда работал много и с охотой, но очень, очень редко приходилось ему недосыпать от рабочей нагрузки. Он обладал отличной физической выносливостью. Мог подолгу не есть. Даже не дышать мог дольше всех знакомых — как-то в юности на спор пять минут продержался без воздуха; но недосыпать было сверх его сил, и он был крайне недоволен в тех редких случаях, когда работа вынуждала его к этому. В сущности, он мирился с этим только потому, что работа давала деньги, без которых никакое путешествие не было возможным.
И сейчас, на исходе тысячелетия, после длинных, выматывающих переговоров, пьянки, гостиницы, шоссе с попытками заснуть на пассажирском сиденье, после ожидания в аэропорту и самолета, полного орущих детей, душного и холодного в разных фазах отнюдь не короткого рейса, затем еще одного ожидания и еще одного шоссе — после всего этого он находился в гнуснейшем состоянии перевозбуждения, как и всякий раз, когда случалось ему насиловать свой здоровый, естественный сон: общая отупелость, замедленная реакция и тяжелая, начинающая болеть голова, наполненная одними и теми же докучными образами. Это были события и мысли последних дней, уродливо искаженные, навязчивые, липкие… тексты документов — протокол испытаний, протокол разногласий, дополнение к договору, еще бумаги; согласования, факсы, звонки, кислые рожи заказчиков; фальшивые улыбки субподрядчиков, будущих конкурентов — нужно было лететь вдвоем, это по части Вальда; опять факсы и звонки; набитая жуликами гостиница; девочки, мальчики, галстуки, тюбетейки, очень жирный плов, пьянка (почти не пил), танец живота, испуганные его отказом девочки, обиженные тем же партнеры; опять факсы, опять жирный плов, опять пьянка (пил), прощальная пьянка (пил, и много)…
Машина неслась по ночному шоссе, мокрый снег хлюпал под шинами и стучал по днищу. Филипп ежился, ощущая себя потным, грязным, нездоровым, страдая от бессилия выбросить из головы всю эту муть и всем существом мечтая о завершении этой нескончаемой поездки. О, наконец-то! Последние брызги снега разлетелись перед радиатором. Машина замерла в двух шагах от подъезда. Щелкнули дверцы; водитель услужливо вынес небольшой чемодан и обратил к машине пультик сигнализации, скомандовал ей кратко попрощаться звуком и фарами, и эти спокойные, рутинные действия, медленное перемещение от двери к лифту, от этажа к этажу, от лифта к квартире быстро и явно успокаивали Филиппа, приводили в состояние просто расслабленное, просто усталое — привычное состояние, в каком он легко засыпал…
Зайка не вышла, что из-за планового опоздания самолета было тоже обычно и неудивительно. Он еще оказался в силах бесшумно закрыть дверь и освободиться от части одежды в прихожей. Бесшумно — только одна ступенька скрипнула — подняться наверх. Сбросить с себя оставшуюся часть одежды, самую отвратительную. Залезть под гостевой душ. И даже успеть получить короткое острое наслаждение от струи, ударившей по его размякшему, жаждущему покоя телу.
…Он был бодр и счастлив. Солнце, чистейшее небо, ветер, движение! Они мчались вперед, раздвигая собой разноцветные горы Андалусии, и его правая ладонь торжественно владела не рычагом скоростей, но Зайкиным кулачком, робким и трогательным. А навстречу — Боже! — навстречу им за полосатыми столбиками шоссе проносились:
библейские овечьи стада в травянистых предгорьях;
виноградники (полотняные мешочки подвешены вокруг гроздей, наливающихся благословенными соками);
пологие склоны, опоясанные рядами зеленых олив (сколько же надо было веков, надежд, тяжких ручных усилий, чтобы наносить на камни земельный слой, обиходить его и рассадить эти деревья, помочь им взрасти, а потом терпеливо ждать двадцать лет — через столько начинает плодоносить оливка, — может быть, уже и не успев застать первого урожая);
крутые, ребристые, палевые склоны, гордые в своей наготе, подступая к шоссе утесами, теснясь к нему высоко, почти отвесно — и вдруг разбегаясь, сползая, обрушиваясь в бездонные пропасти;
апельсиновые рощи с яркими грудами спелых плодов;
ослик — грязный, милый, нагруженный, бредущий между шоссе и полем;
маленькие пуэблос — два десятка каменных, потемневших от времени, слепленных друг с другом домишек, обитель трудолюбивых крестьян (женщина у двери моет щеткой тротуарную плитку; аккуратная церковь на крошечной площади; медленный ход солнца над сквериком с парой скамей; выбеленное здание постоялого двора — комнаты на втором этаже, ресторанчик на первом, собака дремлет посреди пустых столов на затененной террасе);
а внутри шоссе, по встречным полосам, с удвоенной скоростью неслись мимо туристские автобусы, огромные шумные автофургоны, трескучие, сверкающие ободьями колес стайки разновозрастных мотоциклистов — и просто легковые машины, такие же как у них, лучше и хуже, всяких цветов, модные и старые, семейные, открытые, спортивные, большие и маленькие;
и все это было настолько прекрасно, насколько вообще может быть прекрасна жизнь не всегда, а в редкие, особенные мгновенья.
* * *
Внезапный звонок смял овец с осликом и разорвал пополам дорогу. Разноцветной лавиною мимо пронеслись апельсины, автобусы и дома с черепичными крышами. Звонок сравнял горы и пропасти, свернул небо, как свиток, погасил солнце; звонок вырвал Филиппа из «ситроена», и рядом не стало Зайки, не стало вокруг ничего, кроме телефонной трубки, единственно удержанной Филиппом из хаоса, единственно соединяющей его с параллельной Вселенной.