Испанский сон
Шрифт:
«Вы видели это, мой фюрер?» — крикнул он затем.
Хрустальная композиция, с которой Куровски так непочтительно обошелся, изображала немецкого орла, вонзившего когти в земной шар и распростершего над ним свои радужно искрящиеся крылья. Сей орел был подарен фюреру к юбилею рабочими, шахтерами Рура; реалистически отображенная глубина, на которую проникали когти могучей птицы, символизировала господство рейха над недрами, вдобавок к господству над земной поверхностью и воздушным пространством. Поэтому хрустальный шедевр был одной из любимейших вещей фюрера; ясно, что визитер, отнюдь не имевший ловкости фокусника, рисковал головой — ведь от малейшей ошибки в его движении орел наверняка бы упал и разбился; к тому же такое варварство было бы непременно расценено как политический протест. Тем не менее отчаянный жест оправдал себя: орел устоял и даже не шелохнулся; охрана окаменела от ужаса, а фюрер забыл о мысли наказать изобретателя и спросил:
«Na, и что?»
«А то, мой фюрер, — сказал фон Куровски, — что если бы я потянул салфетку медленнее, данный глобус потянулся был вслед вместе с орлом. Причем если орел потянулся бы вслед за глобусом в силу естественного монолита (иначе, единой кристаллической структуры данной породы, то есть горного хрусталя), то уж глобус, соприкасающийся непосредственно с салфеткой, потянулся бы за ней благодаря силе трения; именно потому-то, из-за трения, упомянутые вами повозки сами собой не трогаются с места».
Здесь, забывшись, изобретатель вытер взмокший лоб салфеткой, которую так и продолжал держать в руке, но фюрер, напряженно следящий за технической мыслью, даже не заметил этой очередной непочтительности. «Однако, — продолжал изобретатель свою мысль, — как показал мой простой опыт, при быстром движении сила трения отступает на второй план; именно это я и имел в виду, рассказывая о туннеле, но, вероятно, плохо объяснил в силу природного косноязычия. — И, видя, что фюрер полностью успокоился, он уже совсем смело добавил: — Разумеется, если б трение в одночасье исчезло, то любой экипаж, словно снаряд, немедля рванулся бы на запад со скоростью вращения Земли; а поскольку трение все-таки остается, экипаж всего-навсего ускоряется… но не слабо, мой фюрер! Расчеты показывают, что если ехать точно на запад, то придется еще и своевременно тормозить, иначе экипаж прямо-таки вылетит из туннеля». — «Doch! — сказал фюрер. — А если не тормозить, но запустить туда, например, бомбу?»
Фон Куровски задумался. «Ведь туннель, — медленно произнес фюрер, внимательно глядя на хрустальный земной шар, — не обязательно до конца доводить; можно, к примеру, под Лондоном строительству остановиться позволить…» Изобретатель вздрогнул. «Мой фюрер, — вымолвил он, — вы поистине гениальный человек; такая мысль мне и в голову не приходила. Наверняка эта бомба, набравшись энергии вращения Земли, произвела бы ужасные разрушения».
«Оставьте свои расчеты», — сказал фюрер.
Фон Куровски почтительно и наверняка не без дрожи в ногах и руках вручил ему краснокожую папку, а затем отсалютовал и удалился, в ожидании радостных перемен в своей жизни.
Не знаю, был ли оплачен проект хотя бы частично; полагаю, что нет, потому что последней из подшитых в папку бумаг была точная стенограмма описанного разговора (включающая в себя даже такую подробность, как то, что изобретатель вытер салфеткою лоб); финансовых же документов вслед за ней не имелось. Однако папка была бережно сохранена в числе самых секретных документов рейха; после того как Советская Армия вошла в Берлин, эта папка была отправлена в Россию в особом железнодорожном вагоне. Спереди и сзади от него на платформах располагалось по взводу солдат, на крыше вагона с каждой стороны сидело по снайперу, а на дверях и окнах вагона висели надежные пломбы.
В то время, когда Лос-Аламосский baby потряс мир страшною погремушкой своей, огромная роль научных изобретений уже была полностью ясна всем политикам. Сталин приказал подробнейше доложить лично ему обо всех найденных в Германии идеях и проектах. Разумеется, красная папка была тщательным образом изучена, и генералиссимус заслушал по ней доклад.
Доклад этот, кажется, оставил его равнодушным. Тем не менее через сколько-то времени те ученые, что работали над папкой и делали по ней доклад, исчезли при загадочных обстоятельствах. Их друзья и знакомые, кое-что слышавшие о папке, предпочитали не задавать лишних вопросов.
А еще через какое-то время у другого генералиссимуса, который уже с полным основанием носил славный титул Jefe del Estado (ибо ты знаешь, что этого человека я уважал и буду уважать, несмотря ни на что), зазвонил телефон. Jefe снял трубку, и резкий голос с характерным грузинским акцентом сказал:
«Здравствуй, Панчо. Угадай, кто с тобой говорит?»
«Конечно, старый лис Джо, по-нашему Хосе, — моментально догадался Jefe. — Но как ты можешь звонить мне? Ведь мы же враги».
«Да, — подтвердил Сталин (а ты наверняка тоже догадалась, что это был именно он). — Однако генералиссимус Суворов учил воздавать врагу по достоинству, так что это не мешает мне относиться к тебе с уважением и даже личной симпатией». — «Что же, — спросил Jefe, державшийся настороже, однако несомненно польщенный как самим звонком великого человека, так и его вступительным словом, — только из-за этого ты и звонишь?»
«Поговорить надо, — сказал Сталин, — но как ты узнал меня?» — «По акценту, — сказал Jefe. — Весь мир знает твой акцент; неужели ты думаешь, что я глупее целого мира?» — «Вижу, что не глупее, — признал Сталин. — Но одну глупость, Фраскито, ты все-таки совершил».
Jefe хмыкнул. «Какую?» — «Ты назначил своим наследником монарха, сам не будучи таковым. Сам себя посадил на пороховую бочку». — «Все под контролем, — весьма обоснованно сказал Jefe. — И вообще, какое твое дело?» — «Есть кое-что, представляющее взаимный интерес». — Jefe опять хмыкнул. Он подумал, что Сталин, верно, затевает какую-то каверзу, а значит, полагалось бы выведать побольше. И, притворившись заинтересованным, он предложил: «Ну, расскажи».
«Фраскуэло, — сказал Хосе, — мы похожи. Оба мы родом из каких-то провинций, оба из низов… да и ростом не вышли… но зато мы великаны духа: мы всего добились сами и в нелегкой борьбе. Мы оба сильные вожди и знаем, что умрем находясь у власти».
«Да, — подтвердил Jefe, — это так».
«Однако теперь мир сложнее, чем был до войны. Почему нам с тобой не подстраховаться? На всякий случай, понимаешь».
Jefe насторожился: «Что ты имеешь в виду?» — «Не люблю эвфемизмов, — сказал Хосе. — Мог бы назвать это эвакуацией в экстренных обстоятельствах; правители наших с тобой держав неоднократно покидали насиженные места с тем, чтобы потом вернуться и стократ отомстить обидчикам. Короче, речь идет о возможности драпать, ноги делать, когти рвать… и, сам понимаешь, если уж нам с тобой этим заботиться, речь идет о полнейшей тайне». — «Это сложно», — заметил Jefe. — «Я знаю как». — И Сталин в двух словах объяснил своему собеседнику суть трофейной затеи, столь глубоко запавшей ему в голову. Конечно, ты уже поняла, что речь идет о яблоке и спице.
Jefe задумался.
«А почему ты позвонил с таким предложением именно мне, своему врагу? — спросил он подозрительно, ожидая подвоха. — Уж не хочешь ли ты запустить мне по этому туннелю бомбу или Красную Армию?» — «Причин две, — сказал Сталин, — и я тебе объясню. Одна причина политическая. Хоть ты и мой враг, но ты чуть ли не единственный настоящий пожизненный вождь в Европе. Монархи, сам понимаешь, не в счет — кишка тонка у них принимать такие решения; восточные лидеры — мои же шестерки; а из настоящих — только ты да Салазар, но он куда мельче тебя, да и страна у него завалящая». — «А какая вторая причина?» — спросил Jefe. — «Техническая, — сказал Хосе, — поэтому раскрой уши пошире. Когда мне растолковали смысл изобретения, я сразу понял, что оно недоработано, слабо. В один конец почему-то обязательно нужен двигатель; в другой конец — наоборот, тормоз. А что, если откажут тормоза? Ненадежно, понимаешь».