Испорченная кровь

Фишер Таррин

оскорбляло тебя. Я вырезала свою грудь. Думаю, это

как смелый шаг, так и обиженный. Как правило,

неважно, что храбрость сводится к сильному чувству

долга, которое спекулир овало ещё более сильным

безумием.

Все

храбрецы

были

немного

сумасшедшими. Я попыталась сосредоточиться на

чём-то другом, чтобы мне не пришлось думать о том,

насколько безумна я. Медсестра брала у меня кровь.

Медсестры

были очень внимательны, даже

когда втыкали иглы в мою плоть. « Ой, извините

милая, у вас тонкие вены. Будет неприятно лишь

секунду». Они просили меня закрыть глаза, как будто

я ребёнок. У этой не было никаких проблем с

поиском нужной вены в руке. Интересно, просил ли

их Айзек заботиться обо мне. Это казалось чем-то,

что он мог сделать. Больничная палата была белой.

Слава Богу. Я могла думать в мире без вмешательства

цвета. Айзек пришёл, чтобы проверить меня. Я

пыталась быть сильной, когда он сел на край кровати

и уставился на меня мягким взглядом.

— Почему ты перестал играть? — мой голос

дрогнул на последнем слове. Мне нужно что-нибудь,

чтобы отвлечь себя. Откровение от Айзека.

Он обдумывал мой вопрос в течение минуты,

затем сказал:

— Я люблю две вещи.

Я перестала дышать. Думала, он собирался

рассказать мне о женщине. Которую любил, и ради

которой отказался от музыки. Вместо этого Айзек

меня удивил.

— Музыка и медицина.

Я с облегчением опустила голову на подушку,

чтобы слушать его.

— Музыка заставляет меня разрушать себя и всё

вокруг меня. Медицина спасает людей. Поэтому я

выбрал медицину.

Так прозаически. Так просто. Интересно, что

было бы откажись я писать, выбрав что-то другое

вместо того, чего жажду.

— Музыка тоже спасает людей, — ответила я.

Мне это лично не знакомо, но я писатель и моя

работ а — знать, как думают другие люди. И я

слышала, как они говорили подобное.

— Не меня, — произнёс он. — Она заставляет

меня разрушать.

— Но ты до сих пор слушаешь её. — Я подумала

о его песнях. Те, что он оставил мне, и те, которые

слушал в своей машине.

— Да. Но я не создаю её больше. Не теряюсь в

ней.

Я не смогла скрыть в своих глазах желание

узнать больше. Айзек заметил.

— Как человек может потеряться в музыке?

Он улыбнулся и посмотрел на трубки,

тянущиеся от моих вен к капельнице

в нескольких

футах.

— Чем они тебя накачали? — поддразнил он.

Я промолчала, боясь, что если отвечу на его

шутку, он не скажет мне ответ.

— Ты позволяешь этому жить в тебе. Ритму,

словам, гармонии... образу жизни, — добавил он.

— Но, в конце концов, место есть только для

одного из вас.

Я некоторое время молчала. Переваривала.

— Ты скучаешь по ней?

Он улыбнулся.

— Она до сих пор со мной. Просто сейчас не в

центре моей вселенной.

— На чём ты играл?

Айзек

взял

мою

руку,

повернул,

пока

внутренняя часть моего запястья не оказалась сверху.

Тогда он начал настукивать ритм указательным и

средним пальцами на моем пульсе. Я позволила ему

это, по крайней мере, минуту. Затем я сказала:

— Ударные.

У меня был ещё один вопрос на кончике языка,

но он так и остался там, потому что вошла медсестра.

Айзек встал, и я знала, что наша беседа закончилась.

В уме я прокручивала ритм, который он играл на

моём запястье, пока медсестра натягивала шапочку

мне на волосы. Интересно, какой песне он

принадлежал. Была ли она одна из тех, которые

Айзек оставлял на лобовом стекле.

— Я собираюсь приготовить тебя к процедуре,

— сказал он, спустив мой халат, — а затем Сэнди

заберёт тебя в операционную. — Доктор превратился

из Айзека человека в Айзека врача в считанные

секунды. Он показал мне, где собирался сделать

надрезы, делая наброски на моей груди чёрным

маркером. Говорил о том, что собирался искать. Его

голос был устойчивым, профессиональным. Пока

доктор говорил, слёзы текли по моему лицу и

пропадали в моих волосах в тихой, но очень

эмоциональной какофонии. Это было впервые с

самого детства, когда я плакала. Я не плакала, когда

ушла мама, или когда я была изнасилована, или когда

узнала, что рак пожирает моё тело. Я не плакала

даже тогда, когда приняла решение вырезать саму

суть того, что делало меня женщиной. Я плакала,

когда Айзек отбивал ритм на моём запястье и сказал

мне, что он должен был отказаться от этого, прежде

чем всё разрушило его. Пойди, разберись. Или, может

быть, его откровение просто освободило от всего.

Мой крик был разочаровывающим. Будто что -то

более глубокое вытолкнуло последний камень из