Исповедь черного человека
Шрифт:
До того момента ей казалось, что встреча с блестящим молодым ленинградцем закончится ничем. Останется ярким и сладостным воспоминанием. Всякие отношения с ним она после отпуска прервала, хотя ленинградец и прислал одно, а затем и другое письмо, полное любви. Однако маме, после того, как она вернулась в холодную столицу, стало стыдно себя, стыдно своего молодого порыва, своего южного курортного затмения. Как результат, она ни строчкой не ответила герою своего романа.
Ожидавшееся прибавление в семействе резко переменило ее планы. Антонина Дмитриевна понимала,
Проживал он в некогда блестящей, а ныне уплотненной барской квартире напротив Таврического сада. Именно там, дома, Антонина Дмитриевна нашла предмет своей южной страсти. Предмет, оказавшись в антураже не южных олеандров и пальм, а северных тоскливых осин или, точнее, продавленного дивана и коммунальной кухни, показался маме каким-то поблекшим, выцветшим, даже убогим.
— В чем эта убогость, по твоему мнению, выражалась? — воскликнул в этом месте рассказа Владик.
— В комнате не прибрано, запущено, сам он весь какой-то неухоженный, — брезгливо стала перечислять маман.
— Вот бы ты за него и вышла, и прибрала, — усмехнулся сын. Ему стало обидно: подумаешь, не прибрано! И он из-за такой-то мелочи отца лишился?
— Но главное, конечно, — продолжила Антонина Дмитриевна, — что я ему сказала о своем положении и о том, что скоро у меня ребеночек (то есть ты) появится, а он мне — ни слова в ответ! Ну, ладно, я перевела разговор на другую тему. Потом еще раз вернулась к интересующему меня. А он — опять молчок. Стала про свой институт рассказывать. Потом в третий раз ему говорю: так и так, ты будешь папой. И снова — никакой реакции. Ну, тут уж все ясно стало… Он, твой папашка, был просто трус и не захотел с женщиной с ребенком связываться.
— Что уж ты сразу так его припечатала — трус? — возмутился Владик. — Мало ли: может, человек просто растерялся? Не знал, как реагировать? Нуждался в том, чтобы переварить услышанное? А ты ему даже шанса не дала!
— Как — не дала? Да, согласна — я уехала, сразу же после того памятного разговора отправилась на вокзал. Но шансов у него имелось сколько угодно. Он адрес мой московский — знал. Мог бы переварить, как ты говоришь, услышанное и приехать. Тысячу раз мог бы. Или хотя бы — написать мне. Мы с мамой, а потом и тобой, маленьким, все время в Москве по тому же адресу жили, аж до тридцать восьмого года.
— Мало ли что с ним могло случиться! — воскликнул Владик. — Его могли посадить, к примеру, в Ленинграде самые посадки в тридцатые были. А он тогда уже, когда ты приехала к нему, чувствовал шаткость своего положения.
— Да, может быть. Могли посадить. Могли убить на фронте. Мог в блокаду погибнуть. Но это все было бы уже потом. А тогда от него требовался всего один-единственный, но настоящий мужской поступок: сделать мне предложение. И признать своего сына. И — все. У меня был бы муж, а у тебя — отец. Но он этот выбор — признать меня и тебя — не сделал. Я его принуждать не могла.
Владик и сам понимал, что, конечно, то, что он говорил матери, не что иное, как жалкий лепет оправдания. Оправдания по отношению к полумифической фигуре его отца.
— Расскажи хоть, как его звали! — вскричал Владик. — И каким он был!
— Не стану. Одно могу сказать: ты на него совсем не похож. Разве что есть что-то отдаленное в разрезе глаз. А по большому счету, не похож ни капли. Ты смелый, сильный, умный и спортивный.
— А он?
— А он — разве что умный, должна отдать ему должное. А во всем остальном в подметки тебе не годится.
— Поклянись, что это не кто-то из моих знакомых.
— Знакомых? — расхохоталась мама. А потом сообразила: — Да, клянусь. Он не твой знакомый. Во всяком случае, НЕ Королев.
— И ты так ничего о моем отце не знаешь?
— Нет. Не видела, не слышала. Представления не имею.
Вилен
К Жанне настоящее паломничество началось. Не успел отбыть на южный полигон Радий — в общежитие явился Вилен. Тоже вооруженный до зубов мужскими атрибутами и уловками. Принес массандровского портвейна и армянского коньяка, икру и тортик.
— Намекаешь, что мы с тобой тут будем распивать? — усмехнулась Жанна.
— Почему намекаю? Прямо говорю — давай посидим, выпьем, побалакаем.
— Побалакаем? О чем?
— О нас с тобой.
— А разве есть какое-то «мы с тобой»? По-моему, в наличии имеетесь лишь вы с Лерой. И совершенно отдельно — я.
— Почему же «отдельно»? Ты — со мной.
— Ты слишком много на себя берешь, Кудимов!
— Я всегда справляюсь со своей ношей, Жанна, дорогая.
— Недолго тебе осталось напрягаться. Ты ведь, как я понимаю, останешься здесь, в Москве, с Лерой. Я уезжаю по распределению. В Кудымкар или Кременчуг, не помню точно.
— Вот об этом я как раз хотел с тобой поговорить.
— Ну, говори.
— Давай посидим спокойно и все обсудим. Поставь, пожалуйста, чай. Смерть как пить хочется.
С показной досадой Жанна схватила чайник и удалилась по коридору в сторону кухни.
Первый этап Вилен выиграл, усадил себя и Жанну за стол. Теперь предстояло выиграть второй — уложить ее с собой в постель.
Ну, тут на его стороне оказалось много союзников. И среди них алкоголь, вкусная еда, комплименты, обещания, лесть и посулы.
Радий
Жара в Тюратаме началась уже в мае, и с каждым новым днем градус ее только нарастал.
Радий получил форму, обмыл свои лейтенантские звездочки и вышел на службу. Впрочем, вышел (на службу) — глагол неудачный. Очень он аморфный и вялый. Радий заступал ни много ни мало на боевое дежурство и был в войсковой части начальником расчета. Первые три дежурства ему помогал старлей Веня (третий год службы в пустыне). Потом Рыжову следовало научиться справляться самому. И он научился. И — справлялся.