Исповедь королевы

Холт Виктория

В результате они были уволены, и наш план рухнул, потому что без их помощи его невозможно было осуществить.

Я с трудом могу писать об этой сцене. Она наполняет меня волнением и печалью, столь острыми, что моя рука слабеет от сильнейших страданий. Они не могли бы придумать для меня более изощренную пытку. В течение всех этих дней, полных уныния и ужаса, моим величайшим утешением были дети. Они давали мне силы притворяться, относясь с высокомерным безразличием к наглости и жестокости. И вот теперь они увидели способ пробить эту броню равнодушия и пренебрежения.

Стоял

июль — жаркий, душный. Мы все вместе были в своей комнате — Элизабет, Мария Тереза, мой сын и я. Я чинила одежду сына, а Элизабет читала нам вслух.

Вдруг в комнату вошли шесть членов муниципалитета. Мы подняли глаза в испуге, потому что это был необычный визит.

Я поднялась на ноги.

— Господа… — начала было я.

Один из них заговорил, и его слова поразили меня, словно похоронный звон по тому, кого любишь.

— Мы пришли, чтобы забрать Луи-Шарля Капета в его новую тюрьму!

Я закричала и потянулась к сыну. Он подбежал ко мне. Его глаза были широко раскрыты от ужаса.

— Вы не можете!..

— Коммуна считает, что наступило время, когда его нужно отдать под попечение наставника. Гражданин Симон позаботится о нем.

Симон! Я знала этого человека. Это был сапожник, самый низкий, грубый и вульгарный тип.

— Нет, нет, нет! — воскликнула я.

— Мы спешим, — грубо сказал один из этих людей. — Ну, иди же, Капет! Тебя переводят отсюда!

Я почувствовала, как сын вцепился в мою юбку, но грубые руки схватили его и уволокли прочь.

Я побежала за ним, но они отшвырнули меня. Я упала, и Элизабет и моя дочь подхватили меня.

Они ушли и увели с собой моего сына. Я не могла думать ни о чем другом. Золовка и дочь пытались утешить меня.

Но я была безутешна. Я никогда не забуду, как кричал мой сын, когда его уносили. Я все еще слышала, как он пронзительно звал меня.

— Мама! Мама!.. Не позволяй им!

Я часто слышу эти крики во сне. Никогда, никогда я не смогу забыть их! Никогда, никогда я прощу им того, что они сделали.

Я дошла до глубины отчаяния. Ничего более ужасного уже не могло произойти…

Но я ошиблась. Мне предстояло убедиться, что эти дьяволы способны погрузить меня в еще более глубокое отчаяние.

Итак, я осталась без него.

Теперь жизнь не имела никакого смысла. Он был потерян для меня… Мой любимый сын, мое дитя!

Как они могли сделать такое с женщиной? Возможно, они сделали это потому, что знали, что, пока он был со мной, я еще могла жить, могла надеяться, могла даже верить, что для меня возможно какое-то счастье.

Я легла на кровать. Дочь сидела рядом со мной и держала меня за руку, словно напоминая, что у меня еще осталась она. Не могу представить себе, как бы я прожила те дни без нее и Элизабет.

Мадам Тизон стала вести себя довольно странно. Возможно, она вела себя так уже в течение некоторого времени, но я почти не замечала ее. Я могла думать только о своем сыне, находившемся в руках этого жестокого сапожника. Что они делают с ним? Может быть, сейчас он плачет обо мне? Я уже почти желала, чтобы он лучше умер, как его брат, чем переносить все это.

Иногда я слышала, как где-то вдалеке мадам Тизон кричит на своего мужа. Порой до меня доносились звуки ее бурных рыданий.

Однажды

она вошла в мою комнату и бросилась к моим ногам.

— Мадам! — кричала она. — Простите меня! Я схожу с ума из-за того, что навлекла на вас эти несчастья! Я шпионила за вами… Они собираются убить вас, как убили короля… И я виновата в этом! Я вижу его по ночам… Я вижу его голову, всю в крови… Она скатывается прямо на мою кровать, мадам! Я должна получить ваше прощение, мадам! Я схожу с ума… схожу с ума…

Я попыталась успокоить ее.

— Вы делали то, что вам велели. Не обвиняйте себя! Я все понимаю.

— Эти сны… сны… Эти кошмары! Они не уйдут!.. Они всегда преследуют меня… даже днем! Они не уйдут! Это я убила короля… Я!

Ворвались гвардейцы и уволокли ее прочь.

Мадам Тизон сошла с ума.

Через одно из окошек в виде щелей, расположенных на спиральной лестничной клетке, мне был виден внутренний двор, куда послали моего сына, чтобы он подышал свежим воздухом.

Какой радостью это было для меня — увидеть его после всех этих долгих дней!

Он уже не был похож на моего сына. Его волосы были не причесаны, одежда была грязной, и на нем был засаленный красный колпак.

Я не стала звать его, так как боялась, что это его расстроит. Но, по крайней мере, я могла стоять там и смотреть на него. Он приходил туда каждый день в одно и то же время. Поэтому у меня было что-то, ради чего стоило жить. Пусть я не поговорю с ним, зато хоть увижу его.

Он не казался несчастным, и я была благодарна за это. Дети легко приспосабливаются ко всему. Хотя бы за это я должна быть благодарна. Я понимала, что они делали с ним. Они хотели превратить его в одного из них. Они учили его грубостям… делали из него сына революции. Это, как я поняла, и было обязанностью его наставника — заставить его забыть, что в его жилах течет королевская кровь, лишить его гордости, доказать, что нет никакой разницы между королевскими детьми и детьми народа.

Я содрогалась, когда слышала его крики. Я слышала, как он пел. Не следовало ли мне радоваться тому, что он еще мог петь?

«Вперед, сыны отчизны милой…»

Это была песня кровожадной революции. Неужели он забыл, кто убил его отца?

Я слышала голос, который знала так хорошо:

«Ah, cа ira, cа ira, cа ira En depit des aristocrats et de la pluie, Nous nous mouillerons, mais ca finira, Ca ira, ca ira, ca ira». [159]

159

Ах, все пойдет на лад, пойдет на лад, пойдет на лад! Наперекор аристократам и дождю, Пусть мы промокнем, но конец придет! Все пойдет на лад, пойдет на лад, пойдет на лад! (фр.)