Исповедь молодой девушки (сборник)
Шрифт:
– Я не смеюсь над славой других…
– Кого это – других?
– Тех, кто в нее верит и любит ее.
– Бог знает, верю ли я в нее, Тереза, и не смеюсь ли я над ней, как над глупой шуткой! Но можно ведь любить вещь и в то же время знать ей цену. Любим же мы норовистую лошадь, которая может сломать нам шею, табак, который нас отравляет, плохую пьесу, которая нас смешит, и славу, хотя она не что иное, как маскарад! Слава! Что значит слава при жизни художника? Газетные статьи, в которых вас ругают и заставляют публику говорить о вас, а потом похвалы – их никто не читает, потому что людей забавляет только желчная критика, а если их кумира превозносят до небес, они перестают и думать о нем. А затем группы людей толпятся и сменяют друг друга перед расписанным вами полотном, и вы получаете заказы на монументальные произведения, которые радуют вас и тешат ваше самолюбие, а потом вы чуть не умираете из-за них от усталости, так и не воплотив своей идеи… А потом… академия… собрание людей, которые вас терпеть не могут, а сами…
Тут Лоран пустился в горчайшие сарказмы и закончил свою речь словами:
– Что ж делать! Такова слава в этом мире! Мы на нее плюем, но не можем без нее обойтись за неимением лучшего!
Их разговор продолжался до вечера: философский и полный иронии, он стал понемногу совершенно отвлеченным. Видя и слыша их, можно было подумать, что это мирная беседа двух друзей, которые никогда не ссорились. Такое странное успокоение повторялось уже много раз, сменяя порою самые бурные сцены: это значило, что, когда сердца их умолкали, умом они понимали друг друга и находили взаимный отклик.
Лоран проголодался и попросил Терезу накормить его обедом.
– А ваш отъезд? – сказала она. – Ведь уже скоро пора.
– Но раз вы не уезжаете!
– Я уеду, если вы останетесь.
– Ну, так я еду, Тереза. Прощайте!
Он стремительно вышел, но через час вернулся.
– Я опоздал к почтовой карете. Поеду завтра. Вы еще не обедали?
Тереза, занятая своими мыслями, забыла, что обед на столе.
– Дорогая Тереза, – сказал он, – окажите мне последнюю милость: пойдем куда-нибудь обедать, а вечером поедем вместе в театр. Я хочу снова стать вашим другом, только другом. Это излечит меня и спасет нас обоих. Испытайте меня. Я больше не буду ни ревнивым, ни требовательным, ни даже влюбленным. Послушайте: у меня есть другая любовница, хорошенькая маленькая светская женщина, крошечная, как малиновка, беленькая и тонкая, как веточка ландыша. Это замужняя женщина. Я друг ее любовника, и я обманываю его. У меня два соперника, две смертельные опасности, которым я подвергаюсь каждый раз, как она соглашается на свидание со мной. Это очень пикантно, и в этом-то весь секрет моей любви. Итак, мои чувства и мое воображение с этой стороны удовлетворены: я предлагаю вам лишь свое сердце и духовное общение.
– Я отказываюсь от них, – сказала Тереза.
– Как! Вы настолько тщеславны, что ревнуете к человеку, которого вы больше не любите?
– Конечно нет! Но ведь я не могу уже отдавать ему свою жизнь, а я не признаю такой дружбы, какой вы у меня просите, без полной преданности. Приходите ко мне, как и остальные мои друзья, я ничего не имею против; но не требуйте от меня более тесной близости, даже внешней.
– Я понимаю, Тереза, у вас есть другой любовник!
Тереза пожала плечами и ничего не ответила. Он умирал от желания, чтобы она похвасталась каким-нибудь своим любовным похождением, как он только что похвастался ей. Силы его вернулись к нему, и он жаждал борьбы. Он с нетерпением ждал ее ответа на свой вызов, готовый забросать ее упреками, уничтожить презрением и, может быть, объявить ей, что он сейчас придумал эту любовницу в надежде, что и она тоже признается в какой-нибудь интриге. Он не понимал пассивности Терезы. Он предпочитал, чтобы она ненавидела его или обманывала, только бы не быть ей безразличным, не наводить на нее скуку.
Наконец он устал от ее безмолвия.
– До свидания, – сказал он. – Я поеду обедать, а оттуда на бал в Оперу, если не слишком опьянею.
Тереза, оставшись одна, в тысячный раз заглянула в бездну этой таинственной судьбы. Чего не хватало Лорану, чтобы эта судьба стала одной из прекраснейших человеческих судеб? Разума.
«Но что же такое разум? – спрашивала себя Тереза. – И как гений может обходиться без разума? Быть может, огромная сила гения способна убить и пережить свой разум? Или, быть может, разум – это только обособленное качество, единство которого с остальными не всегда обязательно?»
Она погрузилась в какие-то метафизические размышления. Ей всегда казалось, что разум – это совокупность идей, а не какое-то свойство организма, что все способности хорошо организованного существа по очереди берут от него и отдают ему что-то, что разум – это одновременно и средство и цель, что всякое мастерское произведение искусства подчиняется его законам и что ни один человек не может воспользоваться всеми своими возможностями, если он станет упорно попирать ногами свой разум.
Она вспоминала великих художников прошлого и думала также о художниках современных. Она повсюду видела слияние законов правдивого с мечтой о прекрасном; повсюду, впрочем, попадались исключения, пугающие отклонения от нормы, лица, сияющие и трагические, как лицо Лорана. Тяготение к возвышенному было болезнью времени и среды, в которой жила Тереза. Какая-то лихорадка охватила молодежь и заставляла ее презирать условия разумного счастья и обязанности обыденной жизни. Силой обстоятельств, не предвидя и не желая этого, Тереза тоже была брошена в этот роковой круг человеческого ада. Она стала подругой, духовной половиной одного из этих возвышенных безумцев, сумасбродных гениев; она присутствовала при беспрерывной агонии Прометея, при все возрождающейся ярости Ореста [14] ; она сама страдала от этих невыразимых страданий, не понимая их причины, не в силах найти способ излечить их.
14
Орест – герой древнегреческих мифов, сын Клитемнестры и Агамемнона. Чтобы отомстить за смерть своего отца, убитого Клитемнестрой и ее возлюбленным, Орест вынужден был стать матереубийцей.
Но Бог еще пребывал в этих мятежных и измученных душах: бывали часы, когда Лоран снова становился восторженным и добрым, потому что в нем не иссяк чистый источник священного вдохновения, талант его не истощился; это был человек, быть может, с еще большим будущим. Могла ли она покинуть его, бросить его во власть бреда и отупляющей усталости?
Тереза, как мы уже сказали, так часто приближалась к этой бездне, что порой голова ее тоже кружилась. Ее собственные талант и характер чуть не вступили, против ее воли, на этот отчаянный путь. У нее бывала эта экзальтация страдания, которая преувеличивает все мелкие горести жизни и колеблется между пределами действительного и воображаемого; но теперь у нее возникла естественная реакция: душа ее жаждала правдивого, чего-то такого, что не было бы ни недостижимым идеалом, ни реальностью, лишенной поэзии. Она чувствовала, что в этом-то и следует искать прекрасное и надо стремиться к жизни материальной, простой и достойной, чтобы вернуться к логической жизни души. Она серьезно упрекала себя за то, что так долго пренебрегала своими обязанностями по отношению к себе самой; потом, мгновение спустя, начинала укорять себя в том, что слишком много заботилась о своей собственной судьбе, в то время как судьбе Лорана грозила страшная опасность.
Всеми своими голосами – голосом дружбы, голосом молвы – свет кричал ей, чтобы она опомнилась, вернулась к прежней жизни. По мнению света, это был ее долг, а в подобных случаях долг – это то же самое, что общепринятый порядок, дань интересам общества: «Идите по правильному пути, пусть погибают те, кто от него отклоняется». А официальная религия добавляла: «Мудрым и праведникам – вечное блаженство, слепым и непокорным – геенна огненная!» Так, значит, мудрому нет дела до того, что безумец погибнет?
Тереза возмутилась против такого заключения.
«В тот день, когда я сочту себя самым совершенным существом, самым драгоценным и превосходным на свете, – подумала она, – я признаю смертный приговор для всех других, но если этот день настанет для меня, разве не буду я безумнее всех остальных безумцев? Прочь от меня, безумие гордыни, порождающее эгоизм! Лучше снова страдать, но только за других!»
Было около полуночи, когда она поднялась с кресла, в которое четыре часа тому назад упала, безвольная и сломленная. У дверей позвонили. Это рассыльный принес картонку и записку. В картонке лежали домино и черная атласная маска. В записке были только эти слова, написанные рукой Лорана: «Senza veder, e senza parlar» [15] . «Не видя друг друга и не говоря друг с другом…» Что означала эта загадка? Может быть, он хотел, чтобы она пошла на маскарад и там стала его интриговать? И его привлекало такое банальное приключение? Может быть, он хотел попытаться завязать с ней любовную интригу, не узнав ее? Что это: прихоть поэта или наглость распутника?
15
«Senza veder, e senza parlar». – Жорж Санд цитирует здесь начало фразы из записки, найденной в бумагах Мюссе и написанной его рукой.
Тереза послала картонку обратно и снова упала в кресло; но тревога прервала ее размышления. Разве не должна она испытать все, чтобы попытаться спасти этого несчастного от его адских заблуждений?
– Я пойду, – сказала она, – я буду следовать за ним по пятам. Я увижу, услышу его в те часы, когда он живет без меня, я узнаю, есть ли правда в тех мерзостях, которые он мне рассказывает, узнаю, до какой степени он любит разврат, искренне или притворно, правда ли у него порочные вкусы или он только хочет рассеяться. Если я узнаю все, чего не хотела знать о нем и об этом дурном обществе, все, что я с отвращением изгоняла из его воспоминаний и из своего воображения, я открою, быть может, какую-то связь, найду какой-то способ вырвать его из этой бездны.