Исповедь пофигиста
Шрифт:
Ну, пришли, однако, во Дворец «Строитель». Дворец как дворец, комнатка у нас махонькая, деревянная, пятнадцать шагов в длину, два в ширину, трубы над головой от парового отопления, лавочки. Потолки, правда, высокие, до трубы хрен доскочишь. Тот мужик, Пахомыч, оказывается, консерваторию окончил. А я о нем сразу так нехорошо подумал.
И пошла игра. Наши спонсоры УНГДУ «Стрежевойнефть» спонсировали нас стапятьюдесятью рублями. Хватило на аксельбанты и кепочки. Такие, блин, кепочки занятные. На ком же я такие видел по телеку? Кажется,
Наш оркестр стал составной частью культуры Стрежевого. Мы да взрослый оркестр при тех же спонсорах. Там профессионалы играли, спившиеся, доработавшиеся, еще танцевальный ансамбль песни и пляски тыры-мыры «Сибирь» и балетный клуб. Мы все друг с другом соцсоревновались. Был даже конкурс художественной самодеятельности: танцы-шманцы, выпивушки-обжимушки. Мы заняли первое место. А что? Тогда даже кладбища соревновались: Успенское с Градским, кто больше зароет.
За победу Томск разрешил нам сшить водолазки. По бокам у нас стояли все в жёлтом, а в центре — в красном. И все блестят и отражаются в трубах. Красное на желтом. А? Нехило? Перфект!
И все. Летим в Томск на смотр, на шару! Отполировали трубы, выгнули. Старые медные русские трубы, на которых еще в городских садах играли. Ну, и на похоронах тоже.
Сели в самолет, летим. Чартерный рейс — только мы. Че делать? Я сижу с нашим вторым тенором, Сашкой Бергом — чистейший немец, ну чистый русский немец. Но это только органы интересовало, а меня тогда больше заинтересовало то, о чем он говорил. А сказал он следующее:
— Рыжий! У меня колбаса есть, полусухая, будешь?
А я на АН-24 летел впервые. Здесь винт, там винт, гул, туалет забит, не пробиться, все трясется и гремит. Страшно… интересно.
— Давай, — говорю, — свою полузасушенную колбасу.
Ну, мы с ним колбасу сожрали, шоколадкой «Зайка» закусили. Прилетаем в Томск, меня тошнит. Откуда я знаю, отчего? От самолета, или от шоколадки, или от колбасы. Неизвестно… А только тошнит сильно, и все кружится и подмигивает.
Тем не менее нас грузят штабелями в автобус и везут в столовку жрать.
— Берите что хотите! За все заплачено спонсорами.
А мне начхать, мне плохо, мне бы только простокваши холодненькой… Короче, простокваша добавилась к колбасе, шоколадке и самолету. В гостинице я уже белый, потом — синий, потом — коричневый. Меняю окраску, как алкоголик. Пахомыч заметил:
— Ты что, устал?
— Нет, нормально. Волнуюсь перед выступлением.
— А! Это хорошо!
Ни хрена себе — хорошо! А ночью меня прорвало, с желчью, но пока рву — башка трезвая.
Повезли меня в больницу. Там дали таблетку, я рву дальше, но уже не трезвею. Пью кисленькую воду и рву. Так ночь протрясся, а в три часа дня у нас выступление. Мы сюда выступать приехали, а не рвать, меня оркестр ждет, ему без моей трубы — труба!
Приезжает
— Игорь, все уже в кинотеатре «Родина». Побойся бога! Сашка Берг без тебя вторую партию тенора не вытянет.
— Пахомыч, — шепчу, — ты же видишь, какой из меня сейчас игрок?
— Вижу, — шепчет Пахомыч. — Но ты, дружок, пойми главное: ты в списке. Жюри считает музыкантов по головам. Если мы сыграем «Прощание славянки» в неполном составе, нам не зачтут. Ты трубу к губам приставь и сиди тихонько. Ты же пионер, мать твою!
— Ладно, Пахомыч. Может, соло я и вытяну.
Меня грузят в пижаме в «скорую» и везут в кинотеатр. Я блюю в «скорой», чтоб в кинотеатр приехать пустым. За сценой меня переодевают, как покойника. Пахомыч из бутылки с лекарством руки смочил и меня причесал, остальное дал допить.
— Перед выходом на сцену тебе надо рвануть покрепче, чтоб потом полчаса держаться.
— Так нам же, Пахомыч, сорок минут играть.
— Терпи, как русский солдат. Все, пошли, мы следующие.
Смотрю, труба моя уже готова, Сашка ее протер. Все волнуются:
— Ну как, Рыжий? Нормально?
— Все отлично, ребята! А где мой кулек? Кулек, блин, где?
И вот мы на сцене, играем «Душа полка», «Привет музыкантам»… Играем, играем… Меня понемногу мутит, я только палочкой вожу. Все гудит, а мне покой нужен. Я уже в упор ничего не слышу и не вижу, Пахомыч на меня даже не смотрит — боится.
Сашка Берг за двоих старается. Трубы играют такт, альтушки — такт, тенора, кларнет, тромбон выводят мелодию. Я вообще ничего не играю, во мне все играет, вот-вот наружу вырвется. А я сижу впереди, в самом центре и чувствую: у меня уже по подбородку течет… гадость! А я ее обратно в трубу.
Боком смотрю на Сашку. Уже пошли «Амурские волны». У Сашки губы посинели, слышу, уже и звук резонирует. А внизу трубы есть клапан для слива слюней: пока Пахомыч после марша палочку разминает, крутит-вертит, нужно пальчиком клапан прижать, чтобы слюни вышли, иначе булькать будет. А Сашка уже не успевает, срывается. Я и решил ему хоть как-то подсобить.
А я забыл, что у меня в трубе черт те что! Открыть клапан не могу, а помочь хочу. Ну, взял и дунул из последних сил. И у меня по серым штанам потекла… музыка. Не чтоб сверху рвануло, это ж как дунуть надо? Труба, если ее вытянуть, до двадцати метров будет.
Я между ног все это собираю… Пахомыч глаза закрыл, а я уже никакой. Ну и что? Мы вылетели в трубу. Меня сразу эвакуировали обратно в больницу, хотели кишку вставлять, но я не дал. Хрен я над собой опыты позволю, даже для блага всего прогрессивного человечества.
Пахомыч плачет:
— Лучше б ты отсюда и не выходил! Мы улетаем, а ты остаешься, улетишь сам.
Но, добрая душа, принес на прощанье домашних огурчиков. С лучком. С чесночком. Жена сама солила. Я съел один — прошло, я снова — понравилось. Я взял, но еще осторожно, сразу два огурца в рот — не рву! Чудо!