Исповедь пофигиста
Шрифт:
В больнице я увидел живого курда. Не, не террориста. А может, и террориста… Настоящий живой курд, как по телеку. Нелегал, почти ребенок, а уже курд. С дикими чеченскими глазами и русским языком. Откуда я знаю, где он его подцепил?
Он сам ко мне подошел попрощаться. Его на следующее утро выписывали и могли сделать визу в Турцию, а он в Турцию не хотел, и Турция его не хотела. Поэтому все курды, живущие в Германии, постоянно борются за права курдов в Турции, и при мне боролись, даже напали на израильское посольство. У
— Ты ко мне слишком близко не подходи, у меня ишиас. Такая зараза! Еще подхватишь, и вот тебе, Лука, новый холокост в натуре.
Но с этим курдом мы подружились до утра. В Германии ему делать нечего, работы нет, даже в больницу положили по случаю. Он тут немножко помогал немцам по хозяйству, «по-черному», за койку. А какие-то злые курдские дядьки заставляют его бороться на немецких улицах за Великий Курдистан. Что дома? Дома не поборешься: турки — звери, янычары. В Израиле эта лучшая в мире «Моссад», а немцы пока терпят и в Турцию не гонят, даже нелегалов.
— А то наши их предупредили, — говорит, — если прогоните, устроим Великий Курдистан в Германии. О’кей?
Серьезно говорит, гад, не шутит и глаза косит на меня. Такой пальцем зарежет, бандит до рождения.
Лежал со мной рядом и озорной немецкий дед. В первый же день он показал мне свою руку:
— Я был в Киеве и там ранен. Я все помню!
— Дедушка, — говорю, — я тоже был в Киеве и тоже мог быть там раненым или убитым. Я вас очень даже понимаю.
Дед кинул в меня конфеткой и зарычал:
— Не говори мне «вы», мы же камрады! Говори «ты».
— У нас в Киеве таким древним дедам, как ты, «ты» не говорят, даже когда убивают.
— Мы не в Киеве!
Тоже верно. Я как-то об этом совсем забыл.
Деду понравилось кидать в меня конфеты, а мне их ловить. А еще он хлопал меня по шее — ну, любовь последняя!
Я ему говорю:
— Дед, в твоем возрасте это опасно.
А он отвечает:
— Матка нах хауз.
Тогда я рассказал иностранцу, что такое «матка» по-русски, вдруг он не знает. Он так ржал, как молодой…
А как-то нацепил на себя шикарный костюм, прилизался. Я даже загрустил: выпишут камрада, кто будет в меня конфеты кидать? А он наклонился и шепчет:
— Я иду в кирху новоапостольскую. Туда и русских пускают. Хочешь?
— Нет, — говорю, — не хочу, мне поздно веру менять, я уже слишком стар для измены.
Второй сосед — очень серьезный гортанный бош, Эрик, все время делал сложную гимнастику, как Каллистрат Матвеевич. Я попробовал рассказать ему о себе. Он ни хрена не понял, но сказал:
— Ты уже неплохо говоришь по-немецки, но мы тебя здесь еще подучим и тогда,
Я тоже ни хрена не понял. Чему он может меня научить, если я уже и так неплохо говорю по-немецки, а он не знает русского?
— Как это будет по-русски, — спрашивает и показывает на телевизор.
Я сразу вспомнил, не надо!
— Телевизор.
— Телевизо!.. — отчеканил он.
— Не халтурь, говори полностью. Мне тоже с вами не сладко: засунули все приставки в зад.
Он покраснел, поднатужился и снова выдавил:
— Телевизо!
Каждый вечер Эрик интересовался, не нападет ли Россия на Германию.
— Не, — говорю, — спи спокойно. Здесь уже столько нашего брата, что это была бы гражданская война. Ты что-то имеешь против? Я — да.
Мой ишиас решили не удалять, пожалели меня, блин, пожалели. Но лечили безжалостно, насмерть! Перед самой выпиской — сам, идиот, напросился — мне приписали «шлинк-тиш» — стол-петлю. Ну, испанская пытка, очень полезна для позвоночника, но в малых дозах. Чего мне ее не сделали в детстве? Был бы на пять сантиметров длиннее.
Меня затолкали в какие-то паучьи петли, кушетку перекосили, а ноги подтянули к потолку. Теперь я касался кушетки только головой и плечами. Я так засмотрелся на медсестру — голова же ниже уровня ее халата! — что не заметил, как она ушла, а я повис на собственном больном позвоночнике. Вишу, как в космосе, вниз головой, как баба с задранными ногами у гинеколога, и медленно оттягиваюсь. Двадцать минут оттягивался за милую душу, тридцать минут оттягиваюсь и чувствую, что испанская пытка только начинается. А сестры-то рядом нет. Как нет? Совсем нет! Ни на кушетке, ни под кушеткой. Вообще никого нет, кроме меня. Но я себя сам из петли не вытащу, тем более вместе с радикулитом.
Хотел крикнуть по-немецки «На помощь!», но вспомнил, что еще не выучил это выражение. Не успел, блин. А по-русски кричать только хуже: вся больница разбежится.
Все! Отсюда прямой путь в реанимацию. Может, еще оживят. Всего сорок пять минут в петле вишу, еще даже не весь окоченел, но ноги уже точно ледяные. Слава богу, зашел практикант, из русских.
— Вас давно, — спрашивает, — повесили?
А я уже и по-русски сказать ничего не могу.
Короче, спас, вытащил из петли, откачал. Родной же человек.
Назавтра забегает за мной та кранкеншвестер с извинениями:
— Ой! Знаете, я вас вчера немножко забыла! Что ж вы молчали? У нас положено кричать.
— Я, — говорю, — в петле всегда молчу, такой у меня характер славянский. А как будет сегодня?
— Сегодня — ни за что!
И что же? Она меня снова забыла, но уже на час. Ну, больной человек, сверхранний склероз с осложнениями. Через час я вспомнил, что я все же русский человек, извернулся и выскользнул из петли. А тут и сестра милосердная подоспела: вся синяя, как я, но от склероза.