Исповедь
Шрифт:
Продолжительная разлука с ребенком, которого еще не знаешь, ослабляет и наконец уничтожает отцовское и материнское чувство; и никогда мы не будем любить дитя, которого отдали на воспитание кормилице, так же сильно, как того, который был выкормлен на наших глазах. Это суждение может смягчить последствия моей вины, зато усиливает ее самое.
Может быть, не бесполезно отметить, что при посредничестве Терезы этот самый Ларош познакомился с г-жой Левассер, которую Гримм продолжал держать в деревне Дейль, рядом с Шевреттой и совсем близко от Монморанси. После моего отъезда именно через Лароша передавал я этой женщине деньги, так как не переставал оказывать ей поддержку, и, кажется, он часто носил ей подарки от супруги маршала; таким образом, жалеть ее не было решительно никаких оснований, хоть она и жаловалась постоянно. Что касается Гримма, то я говорил о нем с герцогиней только против своей воли, потому что избегаю говорить о людях, которых вынужден ненавидеть; но она несколько раз заводила речь о нем, не высказывая своего мнения и ни разу не дав мне понять, знакома она с этим человеком или нет. Так скрытничать с людьми, которых любишь и которые сами с нами откровенны, не в моих правилах, особенно когда дело идет о чем-то касающемся их самих; и с тех пор я размышлял иногда об осторожности, проявленной герцогиней в данном случае, но лишь после того как другие события заставляли меня невольно
Долгое время я ничего не слышал об «Эмиле», переданном мною герцогине Люксембургской, но наконец узнал, что состоялась сделка с парижским книгоиздателем Дюшеном, а через него – с книгоиздателем Неольмом в Амстердаме. Герцогиня прислала мне для подписи оба экземпляра моего договора с Дюшеном. Я увидел, что почерк, которым они написаны, тот же, что и в письмах г-на де Мальзерба ко мне, написанных не его рукой. Я увидел в этом доказательство того, что мой договор заключается с ведома и согласия представителя власти, и с полным доверием подписал условие. Дюшен давал мне за рукопись «Эмиля» шесть тысяч франков, из них половину наличными, и, кажется, сто или двести авторских экземпляров. Подписав оба дубликата, я отослал их к герцогине, согласно ее желанию: один она дала Дюшену, другой оставила у себя, вместо того чтобы прислать мне, и с тех пор я больше никогда его не видел.
Знакомство с герцогом и герцогиней Люксембургскими несколько отвлекло меня от моего замысла удалиться от света, но я не отказался от него. Даже в пору наибольшего благоволения ко мне супруги маршала я всегда чувствовал, что только ради своей искренней привязанности к маршалу и к ней я скрепя сердце терплю их окружение и распорядок в их доме. Мне было очень трудно примирить эту привязанность с их образом жизни, не отвечающим моим вкусам и вредным моему здоровью, которому постоянное стесненье и поздние ужины никак не давали поправиться, несмотря на все заботы обо мне: в этом отношении, как и во всех остальных, проявлялось величайшее внимание; например, каждый вечер, после ужина, маршал, ложившийся рано, всегда чуть не насильно уводил меня, чтобы я тоже лег спать. Только незадолго до моей катастрофы он, не знаю почему, перестал проявлять такое внимание.
Еще до того как мне стало заметно охлажденье супруги маршала, я, чтобы избегнуть немилости, хотел привести в исполненье прежний свой план; но, не имея средств, был вынужден ждать заключенья условий на «Эмиля», а тем временем закончил отделку «Общественного договора» и послал его Рею, назначив за рукопись тысячу франков, которые он и уплатил мне. Не мешает упомянуть об одном незначительном факте, связанном с этой рукописью. Я передал ее в тщательно запечатанном пакете Дювуазену, священнику кантона Во и капеллану при голландском посольстве: он иногда бывал у меня и взялся переслать пакет Рею, с которым поддерживал отношения. Рукопись, написанная мелким почерком, была очень невелика и не оттопыривала его кармана. Однако при переезде через заставу пакет – не знаю, каким образом – попал в руки чиновников, которые вскрыли его, рассмотрели содержимое и потом вернули Дювуазену, когда тот заявил протест от имени посла. Таким образом, он получил возможность прочесть рукопись – и воспользовался ею; он простодушно сообщил мне об этом и отозвался с великими похвалами о моем сочинении, не прибавив ни одного критического или отрицательного замечанья, очевидно, решив выступить мстителем за христианство{418}, когда «Общественный договор» появится в свет. Дювуазен снова запечатал пакет и отослал рукопись Рею. Таково было в основном его повествованье в письме, где он отдавал мне отчет об этом деле; и это все, что я узнал.
Кроме этих двух книг и моего «Музыкального словаря», над которым я продолжал время от времени работать, у меня было подготовлено к печати несколько сочинений менее значительных. Я предполагал выпустить их либо отдельно, либо в общем собрании моих произведений, если когда-нибудь предприму его издание. Большая часть этих сочинений находится еще в рукописи у Дюпейру; главным из них был «Опыт о происхождении языков»; я давал его читать г-ну де Мальзербу и кавалеру де Лоранзи; последний хорошо отозвался о нем. Я рассчитывал, что все эти произведения, взятые вместе, дадут мне, за вычетом расходов, капитал в восемь или десять тысяч франков, который я хотел обратить в пожизненную ренту – частью на свое имя, частью на имя Терезы. После чего, как я уже сказал, я уехал бы с нею в какую-нибудь провинцию и там, не занимая больше публику своей особой, сам помышлял бы только о том, чтобы мирно закончить свой жизненный путь, продолжая делать окружающим добро, какое будет мне доступно, и писать на досуге задуманные мною воспоминания.
Таков был мой план; осуществление его – я не должен умолчать об этом – облегчалось великодушием Рея. В Париже мне говорили о Рее много дурного, но он оказался единственным книгоиздателем, о котором я могу отозваться с похвалой [63] . Мы, по правде говоря, нередко ссорились при издании моих сочинений: он был легкомыслен, а я вспыльчив. Но в вопросах материальных и в связанных с ними мелочах, несмотря на то что у меня никогда не было с ним формального договора, я всегда видел с его стороны одну только аккуратность и честность. Он даже был единственным, кто откровенно признавался мне, что ему выгодно иметь дело со мной; нередко он говорил, что обязан мне своим состоянием, и предлагал поделиться им. Не имея возможности излить свою благодарность на меня непосредственно, он пожелал засвидетельствовать ее мне хотя бы через мою домоправительницу, назначив ей пожизненную пенсию в триста франков, и отметил в акте, что это делается в благодарность за выгоды, мной ему доставленные. Он совершил этот поступок без претензий, без шума, посвятив в дело одного меня, и если бы я сам не рассказывал об этом всем и каждому, никто ничего не узнал бы. Я был так тронут, что с тех пор проникся к Рею настоящей дружбой. Через некоторое время он пригласил меня быть крестным отцом одного из его детей; я согласился, и теперь для меня является большим огорчением, что в том положении, до какого меня довели, я лишен всякой возможности проявить свою привязанность к крестнице и ее родителям чем-либо полезным для них. Почему, столь чувствительный к скромному великодушию этого книгоиздателя, я так мало ценю шумное усердие стольких людей высокого полета, торжественно возглашающих на весь мир о благодеяниях, которые они, по их словам, намеревались мне оказать, хотя я никогда не видел от них никакого добра. Их это вина или моя? Они ли пустые болтуны или я неблагодарен? Вдумчивый читатель, взвесьте и решите, я же промолчу.
63
Когда я писал это, я не воображал, не представлял себе, не мыслил возможными все подлоги, которые обнаружил потом в печатном тексте своих сочинений и в которых ему пришлось признаться. (Прим. Руссо.)
Эта пенсия стала существенным подспорьем для Терезы и большим облегченьем
Печатанье «Общественного договора» шло довольно быстро. Иначе обстояло дело с «Эмилем»; а я ждал его выхода, чтобы удалиться от света, как задумал. Дюшен присылал мне время от времени образцы шрифтов для выбора; но стоило мне выбрать, как он, вместо того чтобы приступить к делу, присылал новые. Когда мы наконец окончательно договорились о формате, о шрифте и у него уже было несколько листов отпечатано, он из-за одной моей незначительной поправки в корректуре начал все снова, и через шесть месяцев мы были на том самом месте, что и в первый день. Пока длились эти опыты, я убедился, что сочинение печатается и во Франции, и в Голландии, так что одновременно подготовляются два издания. Что я мог поделать? Я уже больше не был хозяином своей рукописи. Я не только был непричастен к французскому изданию, но всегда возражал против него. Однако, раз изданию этому так или иначе суждено было осуществиться и раз оно служило образцом для другого, надо было посмотреть корректуру и последить за тем, чтобы мою книгу не искалечили и не исказили. К тому же сочиненье печаталось с согласия представителя власти; он в известном смысле даже руководил этим изданием, очень часто писал мне по этому поводу и даже приезжал ко мне, при обстоятельствах, о которых я сейчас расскажу.
Пока Дюшен подвигался вперед черепашьим шагом, Неольм, которого он задерживал, подвигался еще медленней. Листы, по мере выхода, высылались ему неаккуратно. Ему почудилась нечестность в поступках Дюшена, вернее – в поступках Ги, действовавшего за него; видя, что договор не выполняется, он забрасывал меня письмами, полными жалоб и сетований, но я ничем не мог помочь ему, так как и сам имел все основания сетовать и жаловаться. Его друг Герен, в то время очень часто со мной встречавшийся, беспрестанно толковал мне об этой книге, но всегда с величайшей сдержанностью. Он и знал и не знал, что она печатается во Франции; знал и не знал, что представитель власти принимает в этом участие. Сожалея о том, что эта книга причинит мне хлопоты, он как будто упрекал меня в неблагоразумии, хотя никогда не говорил, в чем оно заключается. Он беспрестанно лукавил и вилял и говорил, казалось, только для того, чтобы заставить меня высказаться. Моя беспечность тогда была так велика, что я смеялся над его осторожностью и таинственностью, как над дурной привычкой, усвоенной от министров и должностных лиц, у которых он постоянно бывал. Уверенный, что я поступил с этой книгой вполне правильно, глубоко убежденный, что она не только получила одобрение и поддержку представителя власти, но даже справедливо заслужила и положительное отношение министерства, я радовался, что имел мужество сделать полезное дело, и смеялся над малодушными друзьями, видимо беспокоившимися за меня. Дюкло принадлежал к их числу, и, признаюсь, моя вера в его прямоту и просвещенность могла бы заставить меня встревожиться, по его примеру, если б я не был так убежден в пользе этого сочинения и в честности его покровителей. Дюкло пришел ко мне от имени г-на Байя, когда «Эмиль» был еще в печати; он заговорил о нем. Я прочел ему «Исповедание веры савойского викария»; он прослушал очень спокойно и, по-видимому, с большим удовольствием. Когда я кончил, он сказал мне: «Как, сударь, это входит в состав произведенья, которое печатается в Париже?» – «Да, – ответил я, – и его следовало бы отпечатать в Лувре, по приказу короля». – «Пусть так, – сказал он. – Но сделайте мне одолжение, не говорите никому, что вы читали мне этот отрывок». Такой неожиданный поворот удивил меня, но не испугал. Я знал, что Дюкло часто видится с де Мальзербом, и не мог понять, как может он думать так несходно с последним об одном и том же предмете.
Я жил в Монморанси уже четыре года и ни одного дня не чувствовал себя вполне здоровым; хотя воздух там прекрасный, но вода плохая, и, возможно, это было одной из причин, усиливших мои обычные недуги. К концу осени 1761 года я совсем расхворался и провел всю зиму в почти непрерывных страданиях. Физическая боль, усилившаяся от множества неприятностей, в свою очередь делала их еще более тягостными. С некоторых пор меня угнетали глухие и печальные предчувствия, хотя я не знал их причины. Я получал довольно странные анонимные письма, да и подписанные были не менее странны. Одно такое письмо я получил от советника парижского парламента, который, будучи недоволен современным положением вещей и не предвидя ничего хорошего в будущем, обращался ко мне за советом, какое выбрать ему убежище в Женеве или в Швейцарии, чтобы удалиться туда вместе с семьей. Такое же письмо получил я от г-на де***, председателя…ского парламента, с предложением редактировать для этого парламента, находившегося тогда в дурных отношениях со двором, доклады и представления, причем мне должны были передаваться все нужные для этого документы и материалы. Когда я болен, я бываю раздражителен; получая такие письма, я сердился, и это сказалось в моих ответах. Конечно, я упрекаю себя не за то, что наотрез отказался сделать, о чем меня просили, ибо эти письма могли быть ловушками, подстроенными моими врагами [64] , да и просили меня о том, что противно моим принципам, от которых я меньше чем когда-либо хотел отступать; но, имея возможность отказать вежливо, я отказывал грубо, и в этом я был не прав.
64
Я, например, знал, что…ский председатель был тесно связан с энциклопедистами и гольбаховцами. (Прим. Руссо.)