Испытание
Шрифт:
— А-а, — махнул Майрам рукой. — Все равно обман это.
— Не пойму тебя, — крепко держал его за рукав Конов. — Или тебе не нравится, как мы показываем любовь твоего родственника Мурата, или ты вообще против любви? Уточни.
— А вы ее встречали, любовь эту? — стал отрывать Майрам его пальцы от своего рукава. — Когда-нибудь любили?
— И сейчас люблю, — вытаращил Конов глаза на таксиста.
— Кого любите?
— Жену свою, — пожал режиссер в удивлении плечами.
— И она? — пытливо заглядывал Майрам ему в глаза.
— И она, — серьезно ответил он.
— А-а, — отмахнулся таксист от его слов. Конов обиделся:
— Странный ты. Иди-иди, некогда мне твой скепсис разгонять, — и
Нет, уж, Майрам не станет делиться с ним своим черным опытом. Пусть это останется при нем. Зачем чужих людей втравливать в свои дела? Одно он знал: обидно, что такой человек, как Мурат, покинул аул из-за девчонки. Называй это любовью, страстью, как угодно, но в итоге все-таки из-за нее…
Глава седьмая
… Моряка можно узнать по походке — шагает враскачку, будто каждую секунду проверяет, есть ли земля под ногами; кавалериста выдают ноги; ну а у таксиста свои приметы — ходит с удовольствием. Не то, чтобы на лице радость отражалась — человек может быть и хмурым, уставшим, злым, озабоченным… Но все мускулы его тела — звонко и упруго отзываются каждому шагу.
Солнце таксисты встречают за баранкой, целый день носятся: по городу, между городом и селами, перебрасывают с места на место видимо-невидимо людей. Поздоровается кто-то с таксистом, смотрит — вроде незнакомый, но кивает смело в ответ: уверен, его пассажиром был. Таксистов сотни в лицо узнают. А им давай хоть сказочную память — все равно не запомнить и малую часть тех, с кем судьба за день свела. Майрам как подумает, какое море людей за год втискивается в «Крошку», — голова кругом идет, и водки для этого не надо.
Возить-то таксисты многих возят, а вот сами домой возвращаются пешочком. За полночь. И захочешь, а не воспользуешься даже трамвайчиком. На каждом собрании кто-то, чертыхаясь, требует, чтоб наладили ночное дежурство такси в гараже. Закончил работу, загнал машину в бокс, — тебя дежурный доставляет домой. Пытались организовать, да не прижилось новаторство. А Майраму и не нужно дежурной машины. Поставит свою «Крошку», на проходной бросит дяде Боре «приветик» и топает в ночь. Эти тридцать семь минут, что требуется для прогулки до дома, для Майрама благодать. В слякоть худо, а в лунную ночь душа радуется. Окна зданий, точно приглушенные репродукторы, прячутся в тени. Едва заметное движение кисти — и вспыхнут, оглушат тебя ярким снопам света. Улицы пустынны, кажется, что и они наслаждаются тишиной. Ты идешь, довольный и прожитым днем, и предстоящим отдыхом; перестук каблуков твоих туфель веско подчеркивает глубокий сон города.
Когда Майрам пересекает площадь Победы и сворачивает направо, на свою улицу, чувствует, что даже походка меняется — становится раскованной. Так бывает, когда вырвешься из гостей, где все напыщенное, напудренное, и ты, зная, что к тебе присматриваются, что ты у всех на виду, тоже пыжишься, стремишься выглядеть просто паинькой, и все время на себя оглядываешься, чтоб не попасть впросак. Вышел на улицу — распахиваешь сорочку, ловишь ртом воздух — и становишься самим собой.
А где еще Майрам может чувствовать себя свободно, если не здесь, на родной улице, на которой вперемежку теснятся новые здания в пять и девять этажей и старички — домишки, спрятавшиеся за дощатыми заборами, в чаще тесно посаженных деревьев? И идет он так, как ходят по улице, где все тебя знают и ты всех знаешь, по которой ты бегал в детских штанишках. В те редкие случаи, когда Майрам возвращается сюда при дневном свете, то и дело здоровается с пожилыми и молодыми, и они ему отвечают хоть и по-разному: кто называет Майрамчиком, кто просто бросает: «Салам», кто вообще едва кивает, но как своему…
На дом, где живет Майрам, обязательно обратишь внимание. Таким уж его создали, этого пузатого старичка. Вот он, полюбуйтесь: толстячок в старомодном черном цилиндре, с цепочкой от часов вдоль жилета затесался среди мальчиков в модных спортивных пуловерах. Один интеллигентик уговаривал их поменяться квартирами. Ничего не вышло. У этого дома свои прелести. Таких высоких потолков поди поищи. И узоры на выступах.
В этом подъезде, во втором справа и живет Майрам. Квартиру свою, хотя у них нет ванной и санузла, они не меняют. Ведь у них потолки! Так они отвечают тем, кто желает поменяться с ними квартирами, а на самом деле все жильцы ждут не дождутся, когда наступит очередь их дома на снос. Уже скоро. Рядом с уродиком растет еще один красавец-высотник. Огородили дощатым забором. Сквозь щель Майрам рассматривает дом. Крыши еще нет, но на первом этаже уже штукатурят. Таков метод, строительства — комплексный.
Майрам заходит в подъезд, подымается по ветхой, но широкой лестнице — где в новых домах найти такую?! В этом здании покойнички не становятся на ноги, чтоб выбраться наружу — лестница позволяет плыть на чужих плечах, вперед ногами. И веранда шириной в три метра, чтоб дети могли разворачиваться на велосипедах. Здесь всегда вкусно пахнет. И все знают, кто сегодня что ест на завтрак, обед и ужин. И что пьет тоже. Знают и кто к кому приходит в гости. Давным-давно изучили дурные привычки друг друга. Что поделаешь — они всегда бросаются в глаза и не скрыть их при всем желании, хоть и обобьешь войлоком двери с обеих сторон. Андрей Степанович, что живет в квартире, которую лет тридцать назад продал ему горбун, всегда приветлив: и улыбнется тебе, и шляпу над головой приподнимет, а обходят его все. Свою дверь он обил, да нос. себе не догадался обрубить: так и лезет в чужую тарелку.
Возвращаться домой Майрам любит. А вот отправляется на работу в скверном настроении, хотя и город спит, и улицы пустынны, и перестук каблуков прежний. Все так — и не так. Рассвет только брезжит, сон еще сковывает твое тело, утренняя прохлада вызывает неприятную дрожь. Ты еще чувствуешь тепла только что покинутой постели и ропщешь на судьбу таксиста. Вспоминаешь недобрым словом Ник Ника, который вчера отдал распоряжение о том, чтоб все пришли в парк на полчаса раньше…
Таксисты редко собираются коллективом. Такая уж у них работа — все время в бегах. Но когда собираются, никак не наговорятся. Представить страшно, что сейчас творится на вокзале и в аэропорту. Собрание затянулось. Волкодав нервничал. И не только он. Кому хочется терять заработок?
— Кто мне эти полчаса наверстает? Местком? — роптал на весь зал Волкодав.
Но Виктор Хаджимуссаевич и сам в карман за словом не полезет — оторвался от бумажек и, отыскав в толпе Волкодава, предупредил:
— Еще раз прервешь меня, скажу при всех, откуда тебе взять следует деньги и внести в кассу, чтоб план был… — и минутку помедлил, выжидая, как среагирует Волкодав.
Но таксист чувствовал, когда дело принимало серьезный оборот, и не лез на рожон. Волкодав вдруг перестал роптать, весело улыбнулся и глянул преданно в глаза председателю месткома. Он даже не стал обращать внимание на обидный шепот, пробежавший по залу…
После доклада выступило три человека, на этом прения прекратились, но никого не отпустили, потому что в повестке дня был еще один вопрос.
— Вот теперь слово тебе, Волкодав, — съехидничал Виктор Хаджимуссаевич. — Какие берешь обязательства и с кем желаешь соревноваться?
Но Волкодав и бровью не повел: молча проглотив обиду, серьезно заявил:
— Обязуюсь без капитального ремонта дополнительно пройти двести тысяч километров.
— Молодец! — уже без тени издевки похвалил председатель месткома. — Хороший почин. Ну, а к годовому плану какую прибавку вносишь?