Испытание
Шрифт:
— Ясно куда, — усмехнулся плосколицый полицай. — К нашему начальнику. Хочет с тобой побалакать, поговорить душевно!
Второй полицай уперся в Тимофея Петровича злобным неподвижным взглядом.
— Садись, не задерживай! — прикрикнул он. — Приказано доставить до обеда.
Тимофей Петрович медлил. Положение безвыходное. Остается слабая
— Долго еще ждать? А ну, враз! — Плосколицый наставил на лесника карабин.
Тимофей Петрович подошел к телеге.
— Садись на передок, — сказал второй полицай. — Будешь править. Не барин на извозчиках разъезжать!
— Верно! — поддержал плосколицый. — Садись спе-реду, а мы за твоей спиной присмотрим.
Тимофей Петрович понял: бежать не удастся…
В дороге полицаи забавлялись, стреляя на лету в ворон. Пугаясь выстрелов, лошадь неслась вскачь. Не прошло и часа, как телега остановилась у полицейского управления.
Сжатый с двух сторон полицаями, Марченко вошел в кабинет начальника полиции Дашкевича. До войны Дашкевич был директором ресторана в Минске. Когда немцы заняли столицу Белоруссии, Дашкевич явился в гестапо и вручил фашистам список известных ему коммунистов. В награду его назначили начальником полиции в Гладове.
— Привезли, пан начальник, — доложил плосколицый полицай. — Прикажете обыскать?
— Идите, — сказал Дашкевич. — Остальное без вас…
Полицаи ушли.
— Садись. — сказал мрачно Дашкевич и громко рыгнул. — Изжога замучила!
Тимофей Петрович сел.
— Потому что блюда на маргарине, — пояснил Дашкевич. — Мы к маргарину не привыкли. Маргарин только продукт портит…
Тимофей Петрович хмуро молчал, стараясь понять, какую игру ведет с ним предатель.
— Имею вопрос, — сказал Дашкевич и побарабанил пальцами по столу. — Как настроение? Как думаешь дальше харчиться?
"Издевается, подлец! — подумал Тимофей Петрович. — Хочет позабавиться моим страхом". И сказал как можно спокойнее:
— Настроение хорошее, господин начальник. А насчет харчей — сами знаете: маргарин! Эрзац!
— Правильно, эрзац! — оживился Дашкевич. — Теперь, уважаемый, кругом эрзац. Не только продукты, даже люди эрзацные стали, — сказал он, останавливая тяжелый взгляд на леснике. — Ты его своим считаешь, а он — большевистский агент. Вроде, понимаешь, рака. Поймаешь его — он черный, бросил в кипяток — красным обернется. Правильно я говорю?
"Издеваешься, шкура!" — Тимофей Петрович нащупал в кармане револьвер.
— Что же ты молчишь, уважаемый? И выражение личности у тебя такое… словно тебе в компот перцу насыпали… Тебе радоваться надо, а ты смотришь, как судак отварной…
— Чего мне радоваться? — спросил Тимофей Петрович, не понимая, почему Дашкевич тянет, не приступает к допросу.
— А того радоваться, что немецкие власти тебе доверие оказывают, как, значит, доказавшему… Начальник гестапо поручил мне сказать — доволен он тобой. За то, что политрука задержал. И насчет старосты Сиволоба… Правильно ты сообщал, что он подозрительный. Лейтенант
— Понимаю, — неуверенно протянул Тимофей Петрович. Он все еще считал, что Дашкевич ведет с ним какую-то подлую игру. — И что же, признался Сиволоб, что он красный?
— Поначалу ерепенился, извивался, как угорь на сковороде. Только ведь господа немцы шутить не любят. Такой шашлык из него сделали!
— А он-то признался?
— Не успел. После строгого допроса отдал богу душу. И господин комендант приказал мне передать, что с сегодняшнего дня тебя назначает… — Дашкевич поднялся с кресла, — назначает старостой деревни Зоричи. Власти уверены, что ты быстро наведешь порядок и выловишь преступных сообщников Сиволоба…
Только теперь Тимофей Петрович понял, что на этот раз опасность миновала. Он тоже встал и громко, торжественно, как присягу, произнес:
— Клянусь всем, что мне дорого, буду беспощадно уничтожать всех сообщников Сиволоба!
— Молодец! Твои слова я передам лейтенанту Брауде.
— За это спасибо! Врагов у нас еще много. Я слышал, и в Гридичах какого-то комиссара арестовали…
Дашкевич рассмеялся.
— Комиссара! Мальчишку! Но. видать, получил полное отравление организма у красных. На допросе вел себя нахально! В кармане у него пионерский галстук нашли. Признался, что пионер.
— А куда же он шел?
— Пробирался из-под Бреста. Говорит, в Минск, к родне. А в Минске проверили — никаких там родных у него и в помине нету. Комендант распорядился его в концлагерь: дескать, он там скоро ноги протянет! — Дашкевич взглянул на часы и закончил скороговоркой: — Ну, заступай в новую должность и помни: главное сейчас — убрать урожай. Пусть работают от зари до зари. Пусть работают! И бабы, и старики, и дети! О саботажниках сообщай мне. Я из них разом бифштекс с кровью сооружу!
— Я свой долг выполню, господин начальник, не сомневайтесь. Вот только просьба у меня к вам…
— Говори.
— Старосте надо жить в деревне, чтобы всех видеть, за всеми следить. А я в лесу живу, на отшибе…
— Переезжай в хату Сиволоба!
— Не в этом дело, господин начальник. Сын у меня… подросток…
— Знаем. Нам о тебе все известно. Жена в отъезде, у матери в Хабаровске. Сыну — тринадцать лет. Состоял в пионерах…
— Это точно. Состоял. Чтобы все видели, какой я сознательный… для отвода глаз, значит…
— Ладно, не оправдывайся. Никто тебя не винит. Говори, чего просишь.
— Колхозники в Зоричах… крестьяне, то есть… По злобе на все готовы. На любое злодейство… За себя-то я не боюсь. А вот сын… Покоя мне не будет. Убьют они его за то, что я староста, от немцев поставленный.
— Чего ж ты просишь?
— Разрешите отвезти его в Берловичи. Там у меня родственники дальние. Оставлю им мальчонку и буду спокоен. В Берловичах обо мне ничего не знают…
— Ну что ж, если для пользы дела… Поезжай, отвези…