Истина. Осень в Сокольниках. Место преступления - Москва

Хруцкий Эдуард Анатольевич

Самолет стремителен. Ты выпиваешь чашку кофе в буфете аэропорта Внуково, а следующую – через час с небольшим в Таллине. В поезде же ты обрастаешь привычками и бытом.

Они пили чай с пирожками – спасибо Лешиной жене. И говорили о вещах приятных и необязательных.

Ах ты, дорога, дорога. Тряска колесная. Плывут мимо окон одевающиеся темнотой деревья, дома одинокие проскакивают. Стемнело, и уютная лампа зажглась в купе.

И тут Олега словно прорвало: он рассказал Прохорову о той ночи в Таллине, о Лене,

о своей тоске по ней, об ожидании встречи.

Борис слушал, не перебивая. Слушал и поражался искренности друга и радовался за него. Радовался и завидовал немного. Он был женат уже давно. Отношения в семье установились стабильные. Он любил свою жену, но, слушая Олега, вспоминал первые дни их знакомства, пытался пробудить в себе то всеобъемлющее и радостное чувство, которое владело сегодня Наумовым.

– Чайку еще не желаете? – кокетливо спросила молодая проводница.

– Давайте, – сказал Борис, – только покрепче. Проводница принесла два стакана.

– Хорошо, когда милиция едет, не страшно.

– А кого вам бояться? – удивился Олег. – Только поклонников.

– Скажете тоже! До Указа знаете, что творилось? Напьются и шастают по вагонам. Хулиганят, ругаются.

– Значит, помог Указ?

– Еще как!

– А помнишь, – Олег отхлебнул чай, – как у нас спорили по поводу Указа?

– Помню.

– По-моему, ты не верил?

– Ну, предположим, ошибался, но не в полную меру. Да, на улицах, в ресторанах и кафе стало меньше пьяных. Но пьянство ушло в квартиры. Нужен целый комплекс мер.

– Будет и комплекс. Люди станут больше читать, если будут такие писатели, как Горелов и Бурмин, в кино чаще станут ходить, в театр. А телевидение? Вспомни «Семнадцать мгновений весны» или «Рожденная революцией».

– Да, улицы вымирали.

– Вот это и есть ответ на твои сомнения. Все будет, Боря, только перестраиваться трудно. Инерция сильна.

– Слушай, Олег, скажи честно, ты думал, что убийца пришел за архивами Бурмина?

– Конечно.

– Я неправильно сформулировал вопрос.

– Ты имеешь в виду его последнюю работу?

– Да.

– Даже в мыслях этого не было.

– Когда же ты понял?

– Я уже говорил.

– Эстонский стрелок?

– Да.

– Знаешь, тебе надо самому писать начинать, уж очень у тебя ассоциативное мышление развито.

– Ты второй человек, который мне об этом говорит, – засмеялся Наумов.

– Вот видишь.

– Нет, Боря, я со всякой сволочью драться буду. А другие пусть пишут. Как хорошо-то, что мы поездом поехали. – Олег повернулся, припал к темному окну.

Потом они уснули. Сразу же. Крепко, без сновидений. А поезд уносил их к далекому утру.

Они попрощались с проводницей, пообещав отныне ездить только в Гродно и только с ней, и спрыгнули на перрон. Жарковато было в Гродно. Особенно когда на голове фуражка,

да и китель тяжеловат для такой погоды. Их встречали. Подполковник Масельский оказался их ровесником и попросил его называть просто Толя. Второй сотрудник был совсем молодым младшим лейтенантом, полным значительности порученного ему дела. Звали его Бронислав.

– Давайте, мужики, поедем позавтракаем, – сказал Толя, – а то я эти дороги знаю. Наголодались небось.

– Нет, – Наумов улыбнулся, вспомнив Лешин сверток, – у нас с собой было.

– Все равно позавтракать надо.

Они подъехали к новому зданию гостиницы в самом центре. Она была весьма удачно встроена в окружавшие ее старые, почти закрытые зеленью дома. Прошли через вестибюль, сели за стол в огромном пустом зале ресторана.

Стол был сервирован для стандартного завтрака.

– Толя, – Олег намазал хлеб маслом, – не тяни, ради бога.

Видимо, Масельский понял, что творится в душе у гостя, и, улыбнувшись, сказал:

– Нашли.

Олег положил хлеб и на секунду закрыл глаза.

– Ты чего? Чего? – забеспокоился Масельский. – Плохо тебе?

– Да нет, хорошо. Едем.

– Поешь сначала, а я расскажу о деле. После нашего разговора я в краеведческий музей позвонил, описал комнату. Мне сказали, что таких в городе три осталось. В детском саду номер четыре, в филиале краеведческого музея, а в третьей Стахурский живет, Казимир Францевич, наш местный историк-любитель. А Бронек, – подполковник кивнул в сторону молодого коллеги, – пошел прямо к нашему писателю Олесю Журбе. Оказывается, Бурмин у него был, он его тоже к Стахурскому водил. Вот и все.

– Стахурский в городе? – спросил Наумов тревожно.

– Ждет. Доедай, поедем.

И вот они в этой комнате. Круглой, словно фонарный отсек на башне маяка. Стен не было. Только стекло и, конечно, дома и деревья, которые шагнули прямо в комнату.

Наверное, здесь очень радостно жить, особенно в солнечный день. Мысли должны в этом стеклянном фонарике приходить добрые и веселые.

Ввиду того что углов здесь не было, письменный стол стоял прямо посередине комнаты. Стол, диван да три кресла, старые, кожаные, уютные.

И хозяин был под стать комнате. Высокий, сухой, с кирасирскими усами. Он внимательно посмотрел на офицеров милиции, поздоровался, пригласил сесть.

– Я к вашей форме с послевоенных лет настороженно отношусь.

– Почему? – удивился Масельский.

– Вы человек молодой, не помните разгул бандитизма сразу после освобождения. Тогда ваша форма поневоле становилась символом беды. Милиция приходила, когда случалось нечто непоправимое.

– Нет, Казимир Францевич, – возразил Наумов, – мы не символ беды. Мы просто идем за ней. Вот и сейчас случилось несчастье, и мы пришли.