Истинные ценности
Шрифт:
– Мы с матерью…
– Молчи, – прервала ее Жюль. – Просто помолчи, ладно? У тебя с матерью были непростые отношения? Прости, но что тут такого? Кто сказал, что ты чем-то отличаешься от любой другой дочери? Так уж устроен мир. Кроме того, она, похоже, была очень хорошей матерью. Разве она хоть раз заикнулась, что ты должна сбросить вес?
– У меня все в порядке с весом.
– Вот видишь! Уже сам факт, что тебе могло прийти в голову поправиться для того, чтобы мама начала делать тебе замечания относительно избыточного веса, как раз и показывает, что ты даже не догадываешься, что такое плохие отношения. Одно то, что ты можешь спокойно
– Ты не знаешь моего отца.
– Мне и не нужно – я знаю Джонатана.
Жюль очень не нравился мой бойфренд – это было почти единственное, что омрачало нашу дружбу.
– Не начинай, – попросила я.
– Принято, – согласилась Жюль, убирая от лица непослушные пряди.
– Просто мне страшно.
– Я знаю. Но когда вернешься, ты будешь знать, что выполнила свой долг.
– Если вернусь.
Жюль стиснула мою руку так крепко, что я поморщилась.
– Это не «Питер Пэн», и твои братья не «Потерянные мальчики», так что вполне могут научиться пользоваться микроволновкой, а отец – найти дорогу к чертовой химчистке. Но никто – слышишь? – никто, кроме тебя, не сумеет помочь твоей матери пройти через все это дерьмо.
Когда я позвонила Джонатану, тот возился с базами данных (он занимался этим дважды в неделю, чтобы оплачивать учебу в юридической школе), поэтому, не вникая в подробности, просто сказал:
– Найми сиделку.
– Она же никого не нанимала, когда я болела бронхитом, – возразила я.
– О-о, Эллен, папочка Джордж подсказал тебе эту строчку: «Принеси себя в жертву»? Очень в его духе.
– Джон, ты извращенец? – возмутилась я.
– Можешь сама проверить, – ответил он и бархатным голосом подробно описал, каким образом это можно сделать, когда он в следующий раз приедет в Лангхорн.
Только что мне показалось, что этого дня придется ждать целую вечность.
Собственно, об этом я и думала, стаскивая с заднего сиденья наемной машины ковер (мы каждый раз устраивались на нем и принимались за дело, пытаясь отыскать местечки, чтобы довести друг друга до безумия, и сходили с ума, когда нам это удавалось). Пятна на ковре были напоминанием о нашей жизни вдвоем, как мумифицированный корсаж со студенческого бала или локон волос. Но куда могла бы я поместить этот ковер, чтобы он не нарушил совершенной красоты, царящей в доме моей мамы?
Ковер явно был не к месту в моей комнате, где стены при помощи губки были выкрашены в светло-голубой цвет, где на окнах колыхались занавески в цветочек. Над письменным столом висели мои дипломы в рамках и сертификат победительницы конкурса на лучшее сочинение, врученный мне в спешке чиновником от образования (помню, камеры щелкали как сверчки). Я написала бойкое и лицемерное рассуждение в защиту эвтаназии, и консервативный губернатор-католик, который обычно вручал приз (тысячу долларов), не пожелал меня видеть.
Я потратила деньги на турпоход по Колорадо и на кожаную куртку для Джонатана.
Итак, я закатила ковер в гараж. В следующие несколько месяцев, когда бы я ни видела его там, если заходила, чтобы взять банку масла или отвертку, бесформенная груда в углу вызывала огненную дрожь в моем теле, как у старой девы, которая заглядывает в хозяйскую спальню соседнего дома, сурово сжав губы и чувствуя, как припекает в промежности.
Не знаю, насколько мама была в курсе моей сексуальной
Обдумав все хладнокровно, я поняла, что мне повезло с матерью, и мои друзья были со мной согласны. Дело было в том, что я просто не думала о ней вообще. Моя мать была как обед: я нуждалась в ней, чтобы жить, но не обращала особого внимания на то, чем живет она.
А вот отец был чем-то вроде десерта: выказывал положенный интерес к моим братьям – все равно как если бы он смотрел телевизионные шоу пятидесятых, – но не играл в пятнашки, не рыбачил с ними, только читал книги и учил. Иногда он разрешал мне проверять тетради своих первокурсников. Мне даже кажется, что репутацией сурового экзаменатора отец обязан именно мне. Хотя, может, излишнюю придирчивость я унаследовала именно от него?
Самым главным воспоминанием моего детства я считаю звук открывающейся вечером двери, возвещающий о приходе отца. Этот звук всегда напоминал мне момент в «Волшебнике из страны Оз», когда Дороти открывает дверь домика и черно-белый мир Канзаса становится разноцветным техниколором.
Когда я открыла эту дверь утром вторника, дом был темен, сер, тих и казался пустым. В воздухе витал цветочный аромат, очень сладкий, и в холле на раскладном столике я увидела кувшин, полный фрезий. В гостиной была высокая стеклянная ваза с синими ирисами – яркое пятно на фоне стен в желтую и белую полоску. На серебряном подносе на пианино лежали карточки: «От факультета и сотрудников университета Лангхорна»; «Поправляйся, Кейт. Скип и Каролина Байерс»; «От семьи Бакли, с любовью».
А потом я обернулась и увидела на лестнице маму, в голубых брюках и рубашке – этот цвет зажигал огнем ее рыжие волосы, и они развевались точно флаг.
– Элли! – воскликнула она, с радостным удивлением. – Ты дома!
Не знаю, то ли воображение меня подвело, однако мне показалось, что ее лопатки выступали резче – прямо как маленькие крылышки, торчавшие из спины. От мамы пахло порошком для ванны и еще чем-то химическим. Когда я обняла ее, мне показалось, что она поморщилась, хотя именно я отпрянула первой, как всегда.
– Все хорошо, – сказала мама, усаживаясь в одно из больших кресел с высокой спинкой. – Правда! Сегодня утром я взвесилась, потому что думала, что похудела на несколько фунтов, но оказалось, что все по-прежнему. Должно быть, это все вода, которую я пью. Но предполагается, что вода должна успокаивать, мне сейчас нельзя волноваться. «Никакой краски! – предупредила доктор Кон, мой новый врач. Это женщина, представляешь? – Никаких обоев, росписей по трафарету, обивки мебели». Мне пришлось перебить ее и спросить: «Можно мне хотя бы шить и вышивать?» – «Да, – сказала она, – если для этого вам не понадобится ни стремянка, ни строительный степлер».