Источник
Шрифт:
– Вполне возможно, – сказал Табари, – что Бог, увидев, что вы, евреи, и мы, арабы, сделали с этой землей и какие странные плоды взрастили на ней – ислам, иудаизм, христианство, – вскричал: «Превратить это проклятое место обратно в пустыню, чтобы тут больше не родилось ни одной религии во имя Мое!» Так что, может, путь бедуина – это путь Бога.
Когда в палатке появился фотограф с кофейником, собеседники расслабились.
– О чем спор? – спросил он, разливая кофе по чашкам.
– Я спрашивал – если Израиль заботливо относится к земле, дает ли это ему моральное право владеть ею?
– Смахивает на деловой подход империалистов, – весело сказал англичанин. – За что нас и выкинули из Индии.
– Ты прав, – сказал Элиав. – Если судить о еврее в Израиле лишь с точки зрения того, что он заботится о земле, то отсюда недалеко и до обвинения в империализме. Но
Элиав разгорячился, чего сам от себя не ожидал, и англичанин сказал:
– Я всегда думал, что постельные принадлежности – прекрасная тема для разговоров за кофе.
А Табари предложил:
– Почему бы тебе не обрушить на них их же собственную Книгу: «Кто без греха, пусть первый кинет камень»?
Элиав рассмеялся и сказал, что приносит извинения, после чего в своей обычной неторопливой манере подвел итог:
– Вот к чему я веду. Главное оправдание Израиля в самом деле должно носить моральный характер – но не в том смысле, в каком у всех народов в прошлом было принято употреблять это слово. Мы не будем взывать ни к истории, ни к праву владения этой землей, ни к преследованиям, которым мы подвергались в других странах. Мы можем предстать перед всем миром и сказать: «Здесь, на этом маленьком клочке земли, мы показали, как люди самого разного происхождения могут в мире и гармонии сосуществовать друг с другом. С нами арабы и друзы, мусульмане и христиане познали социальную справедливость». Ты не прав, Джон, когда оправдываешь все лишь отношением к земле. Любой может добиться этого с помощью полицейской силы и опытных агрономов. Но предмет разговора – отношение Израиля к людям, к правам человека. – Помолчав, он показал на всех присутствующих черенком трубки. – Вот оно, наше моральное оправдание.
Табари хлопнул его по плечу и сказал:
– На этой земле, предназначенной для благородных речей, ты произнес едва ли не лучшую, Элиав. Но боюсь, у тебя не будет времени доказать свою точку зрения, ибо вот что я предвижу. Через несколько лет мы, арабы, объединимся, пусть сегодня это и кажется невозможным. Лидерство окажется в руках пока еще неизвестного человека из каких-то отдаленных мест, типа Персии или Марокко, а может, из Центральной Азии, как бывало в прошлом. И, объединившись, мы, арабы, скинем евреев в море. Точно так же, как крестоносцев. Конечно, весь цивилизованный мир придет в ужас от этой бойни, но ровно ничего не сделает, чтобы остановить нас. Абсолютно ничего. Часть беженцев примет Испания, которая, возможно, снова станет монархией. Как и раньше, немногих примут Польша и Голландия. Но тогда начнутся жуткие погромы в Соединенных Штатах. Пока я не вижу их причин, но вы что-нибудь придумаете. Всех евреев Нью-Йорка загонят в огромный космический корабль и запустят его без возврата, а добрые христиане во главе с вашим президентом проводят его аплодисментами. Из Сан-Франциско и Кливленда и особенно из Форт-Уэрта взлетят другие ракеты. И эти одинокие корабли будут кружить вокруг Земли, и свет будет отражаться от них, так что по ночам вы будете наблюдать, как они проплывают на фоне Луны, и кричать: «Вот они летят, наши евреи». Но спустя много лет совесть мира снова всколыхнется, и великодушные граждане Германии и Литвы позволят выжившим евреям еще раз вернуться в Палестину. И когда они доберутся до этих мест и увидят, какая разруха
И Элиав и Кюллинан наперебой стали опровергать этот итог, но никто не мог сказать хоть что-то толковое.
Чтобы по августовской жаре каймакам Табари мог добраться из Табарии в Акку, его каравану надо было сниматься с места на восходе солнца, дабы к полудню спокойно добраться к месту стоянки и там до наступления самого пекла разбить шатры. Поэтому уже к четырем утра в караван-сарае толпилось многолюдное сопровождение; и лошади, и запасы провизии были готовы.
По берегам озера таинственно мигали огоньки, и со всего города к воротам собирались люди посмотреть, как уходит караван. Дети из арабских и еврейских семей шныряли по узким улочкам, каждая группа держалась сама по себе; матери молча ждали, пока их мужья переговорят с погонщиками мулов. Утро, в духоте которого уже было трудно дышать, было полно острым запахом конского пота. Наконец городские ворота распахнулись.
Тут и прошествовал каймакам, высокий представительный мужчина в развевающемся арабском одеянии, а из правительственного здания рядом с крепостью появились четверо вооруженных солдат, которые, оседлав коней, заняли места по обеим сторонам каравана. Под грохот барабанов и крики толпы экспедиция направилась к размытым очертаниям холмов на западе.
В 1880 году двигаться в путь в сопровождении вооруженного отряда было разумной предосторожностью, потому что одинокого путешественника могли убить, и даже группы из трех или четырех человек, если их не сопровождал человек с ружьем, подвергались налетам бедуинов. Всю длинную дорогу, по которой когда-то в полной безопасности ходил одинокий Иисус, турецкий каймакам старался побыстрее миновать, подобно напуганной школьнице; если в свое время вдоль дороги стояли многочисленные постоялые дворы и селения, то теперь она проходила по пустынной опасной местности. И что хуже всего, если удавалось безопасно миновать холмы, то дальше дорога шла вдоль бескрайнего малярийного болота, которое раскинулось куда шире, чем ему полагалось быть; две тысячи лет назад все эти места были осушены и на этой земле росли оливки и виноград, которые и составляли богатство Галилеи.
Вскоре после одиннадцати вооруженный караван достиг голой верхушки холма Макора. Тут было принято разбивать стоянку, потому что с вершины охрана могла заметить появление бандитов. Здесь и был раскинут шатер каймакама Табари. К полудню, когда солнце палило особенно нестерпимо, он погрузился в сон.
В шесть часов его разбудил громкий смех. Высунув голову из-под полога, дабы посмотреть, что случилось, он ничего не заметил, но, поскольку смех не смолкал, он накинул на плечи халат и поднялся на вершину холма. На тропе внизу он увидел зрелище, которое у любого вызвало бы смех.
По дороге из Акки спускался одинокий путник. Он шел пешком, был тощ, и на нем было странное одеяние. Время от времени он останавливался и то ли от радости, то ли будучи не в себе, делал несколько танцевальных движений и подпрыгивал высоко в воздух, выкрикивая какие-то неразборчивые слова. А затем, подхватив заплечный мешок, продолжал свой путь.
– Кто это такой? – спросил Табари. Никто не знал. – Приведите его, – приказал он, и трое охранников, сбежав с холма, предстали перед удивленным странником.
Должно быть, он решил, что те собираются убить его, потому что спокойно остановился и обнажил грудь, ожидая выстрелов в упор. Страха он не испытывал. Им владели какие-то другие чувства, и, когда арабы ясно дали ему понять, что не собираются причинять ему вреда, он снова затанцевал, а затем послушно последовал за ними вверх по склону.
Этот тощий человек остановился перед каймакамом и застыл в ожидании, пока люди на холме хмыкали и посмеивались, потому что вид у него в самом деле был удивительный – изможденный сутулый бородатый еврей. Вдоль ушей у него свисали длинные пейсы, а на плечи было накинуто длинное черное одеяние, собранное в талии. Каймакам никогда не видел таких штанов, как у него: они были скроены из серой в полоску мешковины и болтались как на мальчишке, достигая лишь середины голеней. Под ними виднелись белые рубчатые носки, а завершался гардероб туфлями с серебряными пряжками. Костюм дополнялся большой плоской шляпой коричневого меха, а поскольку человек шел по самой жаре, лицо было покрыто потом и грязью. Но больше всего запоминались не его брюки, или меховая шляпа, или грязное лицо, а пронзительные голубые глаза.