Источник
Шрифт:
– Съедай все, – сказала она. – Для Тедди Райха я оставила. – Затем вдруг перегнулась через стол и поцеловала своего высокого, с серьезно сдвинутыми бровями мужа.
– Ты беспокоишься из-за Цфата? – спросила она.
– На каждого еврея в Цфате приходится 11,1 араба, – мрачно сказал он.
– Если они настоящие евреи, – заметила она.
– И арабы занимают все господствующие позиции.
– Как всегда.
– Честно говоря, их силы превосходят наши в сорок раз.
Илана пережевывала пищу маленькими порциями, чуть заметно шевеля челюстью, и сейчас она как-то странно задумалась; она закусила тонкую верхнюю губу, и вокруг глаз появились морщинки. Она думала об этом соотношении, сорок к одному, и как уязвимо положение Цфата, столь важного для евреев.
– Сдается мне, – медленно сказала она, – что Тедди Райх собирается
Исидор Готтесман заметно напрягся. Он перестал жевать и приковался взглядом к белым доскам стола. Илана считала, что пользоваться скатертями во время войны просто смешно, и не собиралась стирать их, когда у нее было полно других дел. Муж продолжал молчать, и она тихо сказала:
– Если Тедди Райх решит послать своих людей в город, мы с тобой тоже пойдем.
– Думаю, придется, – согласился муж, и они продолжили ужин.
Илана Хакохен отлично знала Цфат. Дедушка был убит бедуинами задолго до ее рождения, и она не знала его, но она помнила те счастливые дни, когда отец, посадив ее перед собой в седло, поднимался по крутой горной тропе в Цфат, откуда перед ними открывался вид на море Галилейское и на Тиберию. Среди руин старой крепости крестоносцев отец рассказывал, как отсюда евреи видели внизу большой римский город Тиберию, как на озере стоял большой флот и как в позднейшее время в Тиберии собиралась группа слепых фанатиков и писала Талмуд, «который заковал весь мир в свои цепи». Он рассказывал, как несколько столетий спустя, примерно в 900 году нового времени, в Тиберии собиралось сообщество более талантливых раввинов, «которые и составили единственный честный текст Библии, так что Тиберия так же важна для христиан, как и для евреев». Но он был убежден, что единственным раввином в этих местах, достойным любви, был ребе Заки Мученик. «Он был великий и благородный человек, – сказал отец, – и все могли ему доверять». Из современных раввинов он не знал никого, кроме ребе Кука, о ком можно было бы сказать такие слова. «Всегда помни, – сказал он дочери, – что в этой стране у нас лучшие раввины, которых можно купить за деньги». Они представляли собой грязную неряшливую компанию, и старый Шмуэль Хакохен заявил, что никто из них не ступит на землю Кфар-Керема.
Это отнюдь не значит, что Илана выросла, не имея представления о религии. В доме отца чтение Торы было равносильно чтению Шекспира в доме интеллигентной английской семьи или Гете в немецкой среде – если не считать, что из-за древности и исторической мощи воздействия их великий литературный шедевр был для евреев поселения большим, чем Шекспир для англичан, Гете для немцев или Толстой для русских. В детстве Иланы редко случался день, когда она не слышала какие-то дискуссии на библейские темы, которые касались исторических корней ее народа. Она знала, что Кфар-Керем стоит там, где когда-то правили хананеи и куда во время своего победного возвращения из Египта евреи пришли через горные долины на западе и хлынули на север. Порой ей казалось, что вереницы их продолжают идти по гребням гор за Тиберией. Для Иланы решение Бога разделить Ханаан между двенадцатью коленами, которое состоялось примерно три тысячи лет назад, было столь же реально, как и решение Организации Объединенных Наций о разделе страны, которое прозвучало всего несколько недель назад: Кфар-Керем стоял как раз на пересечении тех мест, что были выделены коленам Нафтали, Иссахара и Манасеи, и именно с этих земель жителей Израиля угоняли в неволю. Гора Табор продолжала стоять на севере неизменным маяком, и море Галилейское оставалось точно таким же, как его описал Исайя. Для поколения Иланы Библия была полна реальностей. В отцовском винограднике она находила монеты, отчеканенные во времена Маккавеев, и помнила тот день, когда отец, взяв ее посмотреть недавние раскопки в Бет-Шаане, показал на давно знакомые места в Изреельской долине.
– Ну почему он так сделал? – возмутился отец.
– Что сделал? – спросила Илана.
– Привел сюда свои войска из Гильбоа, а враг стоял лагерем в Шунеме. – И объяснил, что этот человек сделал крупную ошибку потому, что вел себя как дурак.
– Кто это был такой? – снова спросила она.
– Царь Саул, – ответил отец.
Для евреев Кфар-Керема Саул был исторической личностью, а не какой-то туманной фигурой религиозной хроники – так же как Гидеон, Давид и Соломон.
Как и большинство ее друзей и подруг, родители которых были или нерелигиозными, или активно не принимали религию, Илана Хакохен носила не библейское имя. Оно обозначало «дерево» и говорило об этой древней земле. Другие девочки тоже носили имена, пришедшие из глубин истории, такие, как Авива (весна), или Айелет (лань), или Тальма (пахота). Мальчиков называли Дов (медведь), или Ария (лев), или Даган (злак). Илана решила, что, когда у них с Готтесманом появятся дети, среди них не будет ни Сары, ни Рашель, ни Абрама, ни Менделя; она не хотела иметь дело ни со старыми библейскими именами, ни с теми, что пришли из Восточной Европы. Строго говоря, для нее единственным поводом для разочарования был тот факт, что муж продолжал носить немецкое имя Исидор, которое, с ее точки зрения, никак не соответствовало современному еврейскому государству.
Трудно сказать, были ли Илана и ее отец религиозными или нет. С одной стороны, они любили Библию, как литературу своего народа. С другой стороны, они презирали то, что из нее сделали раввины. «Тюрьма! – возмущался Натаниель Хакохен. – И эти раввины-талмудисты, что трудились тут в Тиберии, были хуже всех. В свои уродливые маленькие категории они загнали весь мир, который по замыслу Бога должен был быть свободным. – С той же неприязнью он относился к трудам раввинов и более позднего времени, которые жили в Цфате: – Живя в изгнании в Испании и Германии, они нахватались бредовых идей и, прибыв сюда, стали силой запихивать их нам в глотки». Другие обитатели Кфар-Керема пошли еще дальше, чем Натаниель Хакохен, в своем отвращении к раввинистическому иудаизму. Они были готовы отбросить и Бога и Моисея.
Илана знала труды более поздних мыслителей и считала их доводы довольно убедительными. «Мы евреи, – доказывали они, – и наша единственная задача – отвоевать Палестину. И когда мы это сделаем, нам не понадобится куча раввинов из Польши и России, которые будут объяснять, как тут управляться!» Женщины были особенно непримиримы в своем неприятии, и именно от одной из них, студентки университета, которая какое-то время жила и училась в Америке, Илана и усвоила фразу, которая, по ее мнению, лучше всего подводила итог всем религиозным проблемам: «эти штучки Микки Мауса».
Среди друзей Иланы получил распространение странный культ, который можно было объяснить лишь сочетанием глубокой любви к Библии и столь же глубокого недоверия к общепринятой религиозности, свойственной евреям Галилеи. Многие девушки откровенно отказывались заключать браки в соответствии с устоявшимися требованиями раввината. «Чтобы я принимала ритуальную баню? – возмущалась Илана. – Да я лучше прыгну в котел, где вода стоит десять дней, чем голой буду заниматься этими штучками Микки Мауса!» Каждая ее подружка, найдя мужчину, с которым она хотела бы жить, быстро беременела и становилась прекрасной матерью и великолепной главой семьи. Они также отказывались пользоваться косметикой – пусть ее употребляют бесцельно живущие женщины в таких развращенных странах, как Франция и Аргентина. Это становилось актом веры – не брить подмышки, избегать косметики, носить очень короткие юбки, коротко стричь волосы и усиленно изучать устройство пулемета – на тот случай, если понадобится заменить мужчин. Кроме того, эти девушки говорили только на иврите, которым пользовались с необыкновенной легкостью. Идиш считался неприятной памятью о восточноевропейских гетто; такое же отношение было и к ладино. Те же, чьи родители не знали иврита, говорили со своими стариками на их родном языке, на русском или на польском, но идишу тут места не было. «Это смешная примета раболепства, – возмущалась Илана, – и неевреи правы, что смеются над ним».
Они представляли собой прекрасную, крепко сбитую группу решительной молодежи и если даже отвергали формальную религию, то нашли себе равноценную замену: они были преданы идее создания еврейского государства. Оно будет именоваться Израиль и построено на идеях социальной справедливости. В Кфар-Кереме не было коммунистов, и на самом деле тут хватало тех, кто предпочитал капитализм, который всегда давал человеку шанс разбогатеть, но большинство придерживалось взглядов Иланы: «Наш дом на самом деле нам не принадлежит. Это собственность поселения, и, если мы куда-то уедем, дом перейдет другой семье, такой же, как наша, и это будет только справедливо. Я работаю в винограднике и считаю его своим, но на самом деле и он принадлежит поселению, и, если я уеду, другие руки будут заботиться о лозах. Самое главное, что эта земля продолжает жить».