Источник
Шрифт:
Юный Эфер, не поднимая лишнего шума, вывел клан на берега Иордана. Все семьи незамеченными пересекли его и направились на запад, избежав встречи с воинами Хазора.
Когда ибри обогнули гряду холмов, лежавших между Иорданом и Акко, они получили возможность обозреть богатые долины Ханаана. Они не могли скрыть своего восхищения перед многочисленными реками, что несли свои воды к виноградникам; склоны холмов были так обильно покрыты травой, что овцы были бы не в состоянии всю ее выщипать. Росли оливковые деревья, тянулись фруктовые сады, жужжали пчелы, нагруженные медом, порхали голуби, которые только и ждали, чтобы их поймали в силки. Если за горизонтом лежали голые
– Мы шли, готовые к сражению, – сказал он им, – и завтра мы увидим те стены, которые вы хотите взять штурмом. Но сражения не будет. – Его сыновья стали перешептываться. – Мы будем жить в мире с хананеями, – продолжил Цадок. – Они будут возделывать свои поля, а мы – свои, у них будут свои боги, а у нас – свои.
Самые горячие и решительные члены клана выступили против этой идеи, но Цадок был тверд.
– Эль-Шаддаи обещал нам эту землю, и она будет нашей. Но без кровопролития.
Мысль, что им придется вести переговоры, чтобы осесть здесь, разочаровала ибри. Для того ли они острили свое кремневое оружие и по дороге выторговывали у кузнецов бронзовые наконечники копий и стрел? Возражая патриарху, они заявили, что утром двинутся на город и штурмом возьмут его стены.
– Стены Макора падут перед нами и без применения силы, – возразил он.
– Ты не видел их, – не согласились младшие сыновья.
– Но их видел Эль-Шаддаи, – стоял он на своем, – а для него все стены одинаковы. Стоит ему приказать, и они рухнут. – Он предупредил и своих сыновей, и остальных горячих воинов, что такова воля их бога – земля должна достаться им мирным образом.
И сыновья сказали:
– Спроси его еще раз, что мы должны делать, – потому что они не представляли, как можно получить эти желанные земли, не полив их кровью. Но они верили отцу, как человеку, который напрямую говорит с богом, и, когда он в одиночестве двинулся по Дамасской дороге, добравшись наконец до долины красных камней, они не пытались последовать за ним, поскольку знали, что старик будет беседовать со своим богом.
– Так что нам делать? – не в силах принять решение, спросил патриарх, обращаясь к скалам.
– Как я и объяснял тебе в пустыне, – раздался голос, полный терпения, – вы займете предназначенные для вас земли.
– Но в пустыне ты не говорил мне, с войной или миром я приду сюда. Мои нетерпеливые сыновья хотят войны и смертей.
– Ты по-прежнему боишься войны, Цадок?
– Да. Когда я был ребенком и мы осаждали Тимри…
– Я помню Тимри.
– Ты приказал моему отцу Зебулу разрушить город и стереть с лица земли память о нем. Он заставил меня стоять рядом с ним, когда предавал смерти мужчин, женщин и детей. Мои ноги по щиколотку были в крови. Я был полон отвращения и решил, что никогда в жизни не пущу
Цадок помнил тот далекий полдень пятьдесят семь лет назад, когда он впервые говорил с богом, и в последующие годы ему не раз приходило в голову, что Эль-Шаддаи тем днем выбрал его именно потому, что вечер бойни в Тимри потряс его. Голос Эль-Шаддаи мог избрать человека постарше и помудрее, но он предпочел именно малыша Цадока, потому что даже в семь лет тот мог решать вопросы милосердия и человечности, сообразуясь лишь со своей совестью.
– Я не говорил с тобой ни о войне, ни о мире, – продолжило божество, – потому что это решаю лишь я один. Ты не должен о них думать. Занимай эти земли, а быть ли войне или миру – это решать мне. В зависимости от того, как меня примут дети Ханаана.
– Значит, я должен идти к городу, ничего не зная?
– Как мало в тебе веры! Разве не на этих же условиях ты жил в пустыне? Кто может быть уверен, что, когда он приблизится к городу, стены его падут по его приказу? Но я обещал тебе, что стены Макора ждет такая участь, а ты спрашиваешь – в войне или мире падут они? Вспомни свою бабушку Рашель, которая восемьсот дней ходила к источнику Забера, и с ней ничего не происходило, а в последний день ее по пути ужалил скорпион, и она умерла. Что она могла сделать, дабы предотвратить такой исход? Вспомни своего сына Затту, который попал в змеиное логово, где нашли свою смерть от яда сотни людей, – а он выбрался живым. Сколько бы он ни думал, спасли бы его эти мысли? Я Эль-Шаддаи! И я обещал тебе, что стены Макора откроются по твоему слову! Так готов ли ты принять мое обещание?
Старик покорно простерся перед своим богом, но, вернувшись к своим сыновьям, передал слова Эль-Шаддаи так, как счел нужным:
– Завтра войны не будет.
Ибри, смирившись с повелением своего бога, этой ночью спали не разводя костров, а утром двинулись в последний переход к стенам города.
День складывался не лучшим образом. На раскопки одна за другой явились три группы туристов, и все требовали, чтобы им показали «подсвечник смерти». И после того, как Кюллинан трижды объяснил, что экспонат находится на выставке в Чикаго, он чувствовал себя совершенно измотанным. Скрывшись за запертыми дверями кабинета, он принялся размышлять о проблемах раскопок, которые возникали всюду и всегда. Начинаешь обыкновенные раскопки, из земли появляются фрагменты истории. Ими не успевает заполниться первая же корзина, как ловишь себя на том, что ведешь раскопки в том понимании истории и цивилизации, какими они тебе представляются.
Откинувшись на спинку кресла, Кюллинан стал вспоминать дни в Аризоне. Он начал работы там, зная об американских индейцах то же, что и большинство экспертов. Но завершил их двумя годами исследований об их процессе мышления, собрав и проработав все, что было написано на эту тему, включая и побочные рассуждения об айну в Японии и эскимосах на Аляске. Теперь его дни были посвящены физическим трудам в земле Макора, а вечерами он пытался понять дух иудаизма, который и возвел большинство строений холма.
Когда Кюллинан с удовлетворением убедился, что уехали последние туристы, он открыл дверь и направился в кабинет Элиава.
– У тебя есть какие-нибудь новые материалы о евреях, которые я мог бы почитать?
– Ты застал меня врасплох.
– Сегодня я наслушался массу глупостей. Меня от них мутит. Я хотел бы переварить что-та посерьезнее.
– Ты читал Де Во, Кауфмана, Олбрайт?
Кюллинан кивнул.
– Маймонида?
– Он самый лучший.