Источники социальной власти: в 4 т. Т. 1. История власти от истоков до 1760 года н. э.
Шрифт:
Двумя другими разновидностями конфликта, достигавшими широкой организованной формы, являются те династические гражданские войны, которые включали элемент классового недовольства (меньшая часть из них). Ростовцев (Rostovtzeff 1975) утверждает, что гражданские войны III в.н. э. были местью крестьянских солдат классовым врагам в городах. Хотя в настоящее время эта точка зрения непопулярна, возможно, два верных момента в ней все же были: армия была основным каналом восходящей социальной мобильности, к тому же ограбить горожан было неплохим способом для крестьян поправить свое материальное положение. Однако, чтобы достичь этого, крестьянин-солдат должен был подчиняться авторитету командира, практически всегда богатого землевладельца. Второй формой конфликта, характерного в основном для поздней империи, была религиозная ересь. Некоторые из таких движений, особенно донатисты из Нумидии в начале IV в.н. э., преследовали социальные и перераспределительные цели, хотя они и сосуществовали с региональными и религиозными сепаратистскими тенденциями, к обсуждению которых я перейду в следующей главе.
Универсально-классовые аспекты
Ничто из этого не вызывает удивления, если мы тщательно проанализируем размеры и природу крестьянской экономики. Как и практически во всех доиндустриальных экономиках, около 80–90 % населения работало на земле. 90 % сельскохозяйственной продукции уходило на то, чтобы удовлетворить спрос оставшихся городских и элитных групп. Уровень потребления крестьян стремился к прожиточному минимуму, в основном они потребляли то, что сами же производили. Поэтому большая часть экономики была локализована. С точки зрения главы крестьянского домохозяйства, экономика была по большей части клеточной, то есть отношения обмена были ограничены пространством в несколько миль, внутри которого было целесообразно выставлять продукцию домохозяйства на обмен или продажу. Транспортные технологии и издержки (к которым я скоро перейду) вносили в это основной вклад. Клеточная структура могла быть модифицирована близостью к морю и судоходной реке. В подобных областях больший контакт с миром был возможен. Тем не менее даже города, обычно расположенные на реках или средиземноморском побережье, всецело зависели от прилегавших к ним пригородов (Jones 964: II, 714). Даже учитывая такие локальные рынки, объем торговли был низок: согласно одной, хотя, возможно, сомнительной оценке, в IV в.н. э. поступления от нового налога Константина в городскую торговлю составили только 5 % от налога на землю (Jones 1964: I, 466; для более тщательного изучения торговли см. Hopkins 1977).
Таким образом, сети экономического взаимодействия населения ограничивались их местностью, что было достаточно для удовлетворения их экономических потребностей. Какого рода классовых действий можно ожидать от них в экстенсивной империи? «Экстенсивные классы» могли существовать только в случае, если существовали соответствующие взаимодействия. Поэтому до известной степени Рим был основан на определенном количестве практически самодостаточных производственных единиц, он мог включать множество локальных, маленьких, подобных друг другу «классов» непосредственных производителей, а не распространенный на все общество производственный класс, способный преследовать свои интересы. Массы были пойманы в ловушку правителями более экстенсивных «организационных структур», которые в организационном отношении их превосходили. В крестьянских экономиках, которые мы до сих пор исследовали, коллективное действие было возможно лишь в рамках небольших сконцентрированных сообществ, усиленных военной организацией граждан (особенно в Греции и раннем Риме). По мере расширения империй и исключения людей из имперских политических структур их способность к экстенсивной организации снижалась. Римские классовые структуры стали менее «симметричными», и нелатентная классовая борьба стала оказывать меньшее влияние на социальное развитие Рима. Я называю народ именно «массами», вместо того чтобы дать ему обозначение «класс».
Но прослойка с достатком выше уровня прожиточного минимума и самообеспечения, какой бы узкой она ни была, также представляет для нас интерес. В конце концов Рим интересен только тем, что он был не просто примитивным сообществом самодостаточных фермеров, что крестьяне были соединены, хотя и весьма тонкой связью, с более процветавшим и «цивилизованным» миром. Пришло время вернуться к преимуществам империи, описанным в главе 5, на конкретном примере Рима и попытаться оценить их количественно.
ЭКОНОМИЧЕСКИЕ ПРЕИМУЩЕСТВА ИМПЕРИИ ДЛЯ МАСС
Рост урожайности зерновых (yield ratio) — один из пяти признаков, свидетельствующих о росте материального благосостояния с установлением империи, и, наоборот, урожайность снизилась, когда империи не стало. Зерновые были товарами первой необходимости практически во всех аграрных экономиках. Часть зерна оставляли в качестве семенного фонда на следующий год. Отношение общего объема урожая к семенному фонду (harvest-to-seed ratio) дает нам индекс уровня развития производительных сил, поскольку уже включает в себя все технологические усовершенствования. Вместо того чтобы долго обсуждать различные пахотные технологии, системы севооборота
Цицерон показывает, что урожайность лучших земель в Сицилии находилась между 8:1 и 10:1, что, разумеется, обусловлено хорошими вулканическими почвами. Варрон утверждает, что урожайность Этрурии находилась между 10:1 и 15:1. Это, как следует из его слов, также был весьма плодородный регион, поскольку Колумелла пишет, что урожайность Италии в целом составляла 4:1. Большинство исследователей полагаются именно на эти оценки. Какой бы ни была точность этих римских данных, после исчезновения Западной Римской империи наблюдалось заметное снижение урожайности. Разумеется, того же следовало ожидать и в отношении прочих земель, и данные об урожайности подтверждают это. В VIII и IX вв.н. э. данные доступны для двух французских и одного итальянского феодов, которые, согласно Дюби (Duby 1974: 37_39), демонстрируют урожайность не более чем 2,2:1, а некоторые цифры и того меньше. Это означало, что около половины урожая оставляли на семена, а такое отношение весьма близко к уровню голода. Однако Слихер ван Бас (Slicher van Bath 1963: 17) убежден, что Дюби ошибся в расчетах и настоящие данные IX в. составляют около 2,8:1, что все еще значительно ниже римских показателей урожайности. Многочисленные данные по двум следующим столетиям демонстрируют медленный, но устойчивый рост урожайности. Данные об урожайности XIII в. (зачастую по Англии) варьируются в диапазоне от 2,9:1 до 4,2:1; урожайности XIV в. (включая Францию и Италию) варьируются между 3,9 и 6,5 (Slicher van Bath 1963; Titow 1972; см. также табл. 12.1). Для XVI и XVII вв. мы можем использовать итальянские данные, которые проще сравнивать с данными периода Римской империи. Они лишь немного превышают данные Римской империи, варьируясь между 1:1 для беднейших регионов и 10:1 для самых плодородных областей со средним значением около 6:1 (Cipolla 1976: 118–123). Эти данные свидетельствуют о значительных экономических достижениях Римской империи, не имеющей себе равных в сельскохозяйственном отношении в своих центральных областях на протяжении тысячи лет.
Второй признак сравнительного материального благосостояния следует из конвенционального допущения о том, что денежный расчет свидетельствует о более высоком уровне жизни, чем натуральный расчет, поскольку предполагает большее разнообразие продуктов, которые могут быть обменены как товары. Эдикт о ценах римского императора Диоклетиана 301 г.н. э. предписывал нижеследующее распределение частей заработка городских рабочих: одна часть в натуральном расчете и от полутора до трех частей в денежном выражении. Похожий государственный указ в Англии XVI в. предполагал, что на материальное содержание должна уходить по меньшей мере половина зарплаты рабочего. Это может свидетельствовать в пользу более высокого уровня жизни в Риме и городских областях империи, чем в Англии (Duncan-Jones 1974: u_i2, 39“5Э) — Сбор ренты или налога в денежном выражении оказывал благоприятное экономическое воздействие на торговлю, поскольку, чтобы заработать деньги, приходилось обмениваться продуктами, тогда как рента или налоги в натуральном выражении были просто односторонним изъятием, не ведущим к дальнейшему обмену. Римская система налогообложения подразумевала существенно более широкое денежное обращение, чем в предшествовавших государствах, за исключением налоговой системы Греции.
Третий признак — археологический. Хопкинс пришел к заключению, что «римские археологические находки насчитывают больше артефактов, чем доримские: больше монет, горшков, ламп, орудий, больше резьбы по камню и орнаментов, что в итоге свидетельствует о более высоком уровне жизни» (Hopkins 1980: 104). В отношении провинций, присоединенных намного позже, таких как Бретань, также обнаруживают рост сельскохозяйственной активности, включая огромные области, которые стали обрабатываться впервые.
Четвертый признак касается совершенствования сельскохозяйственных технологий. В рамках существования поздней республики и раннего принципата наблюдается постепенное распространение огромного разнообразия культур (овощей, фруктов и поголовья скота) и удобрений (White 1970). Однако были и индикаторы последующей технологической стагнации, к которой я вернусь далее в этой главе.
Пятым признаком был размер и плотность населения. Источники по Италии, прежде всего переписи поздней республики, вполне убедительны, хотя об остальном населении империи имеются только предположения. Классическое исследование К. Ю. Белоха (результаты которого на английском были обобщены Расселом (Russell 1958) было дополнено современными работами (особенно исследованием Бранта (Brunt 1971). Итальянское население в 225 г. до н. э. составляло 5–5,5 млн человек с плотностью 22 человека на квадратный километр. К 14 г. н. э. оно выросло по меньшей мере до 7 млн с плотностью 28 человек на квадратный километр. Согласно Расселу, эти цифры снизились во время упадка и исчезновения Западной Римской империи до примерно 4 млн к 500 г.н. э. Затем около 600 г. н. э. наблюдалось небольшое увеличение, которое вернулось к античному максимуму только к XIII в. Уровень населения империи в целом не так очевиден. Белох оценивает его в 54 млн в 14 г.н. э., хотя в настоящее время эта оценка рассматривается как заниженная, особенно по отношению к западной части империи (особенно Испании). По последним оценкам, среднее значение составляло около 70 млн с плотностью 21 человек на квадратный километр. Прослеживание хронологии последующего снижения и затем восстановления численности населения империи в целом невозможно, но оно, вероятно, соответствует итальянскому образцу.