Истоки тоталитаризма

Арендт Ханна

В бесцельности — само очарование существования Кима. Не ради Англии и не ради Индии и не во имя какого-либо иного земного или неземного призвания принял он на себя свои странные обязанности. Империалистические понятия вроде экспансии ради экспансии или власть ради власти, возможно, подошли бы ему, но он не очень-то об этом пекся и уж, конечно, не сочинял никаких подобных формулировок. Он вступил на свой особый путь, «где про смысл не вопрошают, где действуют и погибают», не задав ни единого вопроса. Его соблазнили лишь бесконечность игры и секретность как таковая. А секретность тоже предстает как символ изначальной таинственности жизни.

В каком-то смысле прирожденные авантюристы, те, кто по своей природе находится вне общества и его политических организаций, были неповинны в том, что нашли в империализме бесконечную по определению игру; от них нельзя было ожидать понимания того, что в политике бесконечные игры кончаются катастрофой, а секретность большей частью заканчивается вульгарным шпионским двуличием. Злая шутка, приготовленная этим участникам Большой Игры, состояла в том, что их наниматели знали, чего хотят, и пользовались их страстью к анонимности для обыкновенного шпионства. Однако этот триумф жадных до прибылей вкладчиков капиталов был временным, и их, в свою очередь, надули, когда несколько десятков лет спустя они столкнулись с игроками игры в тоталитаризм, не имеющей «скрытых мотивов, подобных прибыли, и потому играемой с такой убийственной эффективностью, что ее жертвами становятся даже те, кто ее финансировал.

Прежде чем это произошло, империалисты, однако, уничтожили лучшего человека, который когда-либо превращался из авантюриста (с ярко выраженными чертами драконоборца) в секретного агента Лоуренса Аравийского. Никогда больше эксперимент с секретной политикой не желался более чистоплотно более порядочным человеком. Лоуренс бесстрашно ставил опыты на самом себе, а затем вернулся и проникся убеждением, что он принадлежит к „потерянному поколению“ Он думал, что так вышло потому, что „на сцене опять появились старики

и украли у нас нашу победу“, чтобы „переделать [мир] на манер прежнего мира, каким они его знали“. [484] На самом деле старики были довольно-таки малоэффективны даже и в этом и отдали свою победу заодно со своей властью другим людям из того же „потерянного поколения“, которые были не старше Лоуренса и немногим от него отличались. Единственным отличием было то, что Лоуренс продолжал крепко держаться за нравственность, потерявшую, однако, всякие объективные основания и превратившуюся в нечто вроде личного и обязательно донкихотского рыцарского кодекса чести.

484

Lawrence Т. Е. Seven pillars of wisdom. Введение к первому изданию 1926 г., опущенное по совету Джорджа Бернарда Шоу при переиздании. См.: Lawrence Т. Е. Letters / Ed. by D. Garnett. N.Y., 1939. P. 262 ff.

Лоуренса привело на роль секретного агента в Аравии его сильнейшее желание расстаться с миром скучной респектабельности, продолжать находиться в котором было просто бессмысленно при его отвращении и к этому миру, и к себе самому. В арабской цивилизации больше всего его привлекло ее „проповедование убожества… [которое] включает, по видимости, и моральное убожество… полностью очистившее себя от богов домашнего очага“. [485] И, вернувшись в английскую цивилизацию, более всего он стремился избежать погружения в личную жизнь, так что кончил он с виду не поддающейся объяснению записью в рядовые солдаты британской армии, являвшейся, очевидно, единственным институтом, где честь человека тождественна потере им всякой собственной индивидуальности.

485

Из письма, написанного в 1918 г. (Lawrence Т. Е. Letters. Р. 244)

Когда разразившаяся первая мировая война послала Т. Э. Лоуренса к арабам Ближнего Востока с заданием поднять их на восстание против турецких господ и заставить воевать на стороне Англии, он оказался в самом центре Большой Игры. Своей цели он мог достичь только в том случае, если среди арабских племен возникло бы национальное движение, которое в конечном счете должно сослужить службу английскому империализму. Лоуренс должен был вести себя так, как если бы наипервейшим его интересом было арабское национальное движение, и он делал это так хорошо, что сам в это поверил. Но и тут опять-таки он не был одним из них, в конечном счете он не мог „думать по-ихнему“ и „иметь ихний характер“. [486] Выдавая себя за араба, он мог лишь потерять свое „английское я“ [487] и, если и приходил в восторг от чего-то, так это от полной тайны своего перевоплощения, а не от явных самооправданий мифами о благодетельном управлении отсталыми народами вроде тех, которыми пользовался лорд Кромер. На целое поколение старше и печальнее Кромера, он с великой радостью взял на себя роль, требовавшую полной переделки всей его личности, пока он не стал полностью годным для Великой Игры, не превратился в живое воплощение силы арабского национального движения, не растворил природное тщеславие в чувстве таинственной причастности к силам непременно большим, чем он сам, каким бы большим он сам ни был, не пришел к убийственному „презрению не к другим людям, а ко всему, что они делают“ по собственной инициативе, а не в союзе с силами истории.

486

Laurence Т. Е. Seven pillars of wisdom. Garden City, 1938. Ch. 1.

487

Ibid.

Когда в конце войны Лоуренс должен был оставить притворщицкую роль секретного агента и так или иначе вернуться к своему „английскому я“, [488] он „взглянул на запад и его условности другими глазами: все это во мне было разрушено“. [489] Из Большой Игры с ее неизмеримыми масштабами, не ограничиваемой, но и не возвеличиваемой общественным вниманием, поднявшей его в его двадцать с чем-то лет над королями и премьер-министрами, потому что он сам „их делал и играл с ними в игры“, [490] Лоуренс возвратился домой с навязчивой жаждой анонимности и с глубоким убеждением в том, что, что бы он ни предпринимал теперь в своей жизни, он уж не получит чувства удовлетворения. К этому выводу он пришел, прекрасно зная, что его значение было не собственным его достижением, а результатом Игры. И теперь он не „хотел быть больше значительным“ и решил, что он не „будет больше респектабельным“, так что он и в самом деле „излечился… от всякого желания делать что-то для себя“. [491] Будучи и до этого фантомом незримых сил, он стал фантомом среди живущих, когда вместе с потерей своей функции он был от этих сил отлучен. К чему он действительно изо всех сил стремился, так это к новой роли, и это, между прочим, и была та „игра“, о которой добродушно, но с полным отсутствием понимания допытывался Джордж Бернард Шоу, как если бы он вопрошал из другого века, недоумевая, как человек таких великих достижений не шумит о них на каждом углу. [492] Только новая роль, новая функция могла бы быть достаточно сильной, чтобы и сам он, и мир вокруг перестали отождествлять его с его делом в Аравии, чтобы его старое „я“ заменилось новой личностью. Он не хотел становиться „Лоуренсом Аравийским“, поскольку в глубине души не желал, потеряв прежнее „я“, обретать новое. Его величие состояло в том, что он был достаточно страстной натурой, чтобы не идти на дешевые компромиссы и не избирать легкие пути к респектабельности и врастанию в реальность, и в том также, что он никогда не терял осознания того, что в прошлом он был только лишь функцией, играл роль и поэтому, „не должен никоим образом извлекать выгоду из того, что сделал в Аравии. Заслуженные им почести он отклонял. Предлагавшиеся ему благодаря его репутации места службы он не принимал, равно как не позволял себе эксплуатировать свой успех, получив деньги хоть за единую журналистскую публикацию, подписанную именем Лоуренс“. [493]

488

Насколько непростым и шероховатым был этот процесс, можно проиллюстрировать следующим анекдотом: Лоуренс принял приглашение на обед у Клариджа, а затем на вечеринку у г-жи Харри Линдсей. Он не пришел на обед, но появился на вечере в арабском платье". Это произошло в 1919 г. (Lawrence Т. Е. Letters. Р. 272. Сноска 1).

489

Lawrence Т. Е. Seven pillars of wisdom. Ch. 1.

490

В 1929 г. Лоуренс писал: "Любой, кто, подобно мне, так быстро поднялся наверх… и повидал изнанку верхушки мира, может запросто потерять энтузиазм и утратить обычные мотивы действия, которые руководили им, пока он не достиг вершины. Я не был королем или премьер-министром, но я их делал и играл с ними в игры, и после этого на этом направлении мне мало что оставалось делать" (Lawrence Т. Е. Letters. Р. 653).

491

Ibid. Р. 244, 247, 450. Ср. особенно письмо от 1918 г. (р. 244) с двумя письмами Джорджа Бернарда Шоу от 1923 г. (р. 447) и 1928 г. (р. 616).

492

Джордж Бернард Шоу, спрашивая Лоуренса в 1928 г.: "Какую же все-таки вы на самом деле играете игру?", подразумевал, что его запись в армию или поиски работы ночного сторожа (для чего он мог "достать хорошие рекомендации") были притворством.

493

Lawrence Т. Е. Letters. Р. 264.

История Т. Э. Лоуренса во всей ее трагичности и величии была не просто историей платного служащего или наемного шпиона, а именно историей подлинного агента или функционера, человека, действительно уверовавшего в то, что он ступил или был вовлечен в поток исторической необходимости и стал исполнителем воли или агентом управляющих миром таинственных сил. „Я столкнул свою коляску в вечный поток, и она понеслась быстрее, чем те, которые пытаются толкать поперек течения или против него. В конечном счете я не верил в арабское движение, но считал его необходимым в своем месте и в свое время“. [494] Подобно тому как Кромер правил Египтом ради Индии или Родс Южной Африкой ради дальнейшего расширения, Лоуренс действовал во имя какой-то конечной непредсказуемой цели. Единственное удовлетворение, которое он мог

извлечь из этого, будучи лишенным возможности спокойно почить на лаврах по достижении какой-то ограниченной цели, проистекало из чувства самого функционирования, от ощущения, что тебя охватило и несет какое-то мощное движение. Вернувшись в Лондон и пребывая в отчаянии, он старался найти замену такого рода „самоудовлетворению“ и смог „извлечь его только из бешеной езды на мотоцикле“. [495] Хотя Лоуренс и не был еще охвачен идеологическим фанатизмом движения, вероятно, потому, что для предрассудков своего времени он был слишком хорошо образован, он все-таки испытал то основанное на разочаровании в любых видах личной человеческой ответственности гипнотическое преклонение перед вечным потоком с его вечным движением. Он погрузился в этот поток и ничего не оставил от себя самого, кроме какой-то необъяснимой порядочности и гордости от того, что он „идет правильным путем“. „Я все еще ломаю голову над тем, много ли зависит от отдельного человека. Порядочно, мне думается, если он идет правильным путем“. [496] И здесь наступает конец подлинной гордости западного человека, который уже не являет собой цель и не делает больше, давая законы миру, „объект из себя самого или вещь настолько чистую, чтобы он сам захотел ей обладать“, [497] а имеет шанс только в том случае, „если он идет правильным путем“, в союзе с силами истории и необходимостью, сам будучи всего лишь их функцией.

494

Lawrence Т. Е. Letters. Р. 693 (написано в 1930 г.).

495

Ibid. Р. 456 (написано в 1924 г.).

496

Ibid. Р. 693.

497

Lawrence Т. Е. Seven pillars of wisdom. Ch. 1.

Когда европейская чернь открыла, какой „восхитительной добродетелью“ может быть в Африке белая кожа, [498] когда английский завоеватель в Индии стал администратором, не верящим больше в универсальную значимость закона, а убежденным в собственной врожденной способности владычествовать и управлять, когда драконоборцы превратились либо в „белых людей“, либо в „высшие расы“ или в бюрократов и шпионов, играющих в Большую Игру бесчисленных скрытых мотивов, определяемых не имеющим конца движением; когда английская Интеллидженс сервис (особенно после первой мировой войны) стала привлекать лучших сынов Англии, предпочитавших служить не общему благу своей страны, а таинственным силам по всему миру, похоже, сцена для всех мыслимых ужасов была приготовлена. У всех перед носом оказались многие из элементов, из которых легко было собрать тоталитарное государство на фундаменте расизма. Индийские бюрократы выдвинули идею „административной резни“, а африканские чиновники провозгласили, что никаким этическим соображениям вроде прав человека не будет позволено становиться на пути» белого владычества. [499] Счастливым можно назвать то обстоятельство, что, хотя английское империалистическое правление спустилось на несколько вульгарный уровень, жестокость в период между двумя мировыми войнами стала играть меньшую, чем когда-либо прежде, роль и неизменно соблюдался какой-то минимум человеческих прав. Именно эта умеренность посреди сплошного безумия проложила дорогу тому, что Черчилль назвал «ликвидацией Его Величества империи» и что в конечном итоге может обернуться преобразованием английской нации в содружество английских народов.

498

Millin S. G. Op. cit. P. 15.

499

Как выразился сэр Томас Уотт, гражданин Южной Африки английского происхождения (см.: Barnes L. Op. cit. P. 230).

8. Континентальный империализм: пандвижения

Нацизм и большевизм обязаны пангерманизму и панславизму (соответственно) больше, чем любой другой идеологии или политическому движению. Наиболее очевидно это во внешней политике, где стратегии нацистской Германии и Советской России так близко следовали хорошо известным программам экспансии, намеченным пандвижениями до и во время первой мировой войны, что тоталитарные цели по ошибке часто принимали за преследование неких постоянных немецких или русских интересов. Хотя ни Гитлер, ни Сталин никогда не признавали своего долга империализму в развитии методов правления, оба они без колебаний допускали свою зависимость от идеологии пандвижений или подражали их лозунгам. [500]

500

Гитлер писал в "Mein Kampf" (N.Y., 1939): В Вене "я заложил основы мировоззрения вообще и методы политического мышления в частности, которые позднее оставалось только завершить в подробностях, но от которых я никогда после не отрекался" (р. 129). Сталин вернулся к панславистским лозунгам во время последней войны. Панславистский конгресс 1945 г. в Софии, созванный победителями-русскими, принял резолюцию, провозгласившую "не только международную политическую, но и моральную необходимость объявить русский языком взаимного общения на конгрессе и официальным языком всех славянских стран" (см.: Aufbau. N.Y., April 6. 1945). Незадолго до этого болгарское радио передало послание митрополита Стефана, викария Священного Болгарского Синода, в котором он призвал русский народ "помнить о своем мессианском предназначении" и пророчил грядущее "единство славянских народов" (см.: Politics. January 1945).

Зарождение пандвижений не совпадало с зарождением империализма. Около 1870 г. панславизм уже появился на свет из туманных и путаных теорий славянофилов, [501] а пангерманское чувство жило в Австрии еще раньше, с середины XIX в. Но они оформились в движения и пленили воображение более широких слоев только в связи с триумфальной империалистической экспансией западных наций в 80-е годы. Нации Центральной и Восточной Европы, у которых не было колониальных владений и существенных надежд на заморскую экспансию, теперь решили, что они «имеют такое же право расширяться, как и другие великие народы, и что, если им не дадут реализовать эту возможность за морями, они будут вынуждены осуществить ее в Европе». [502] Пангерманисты и панслависты соглашались, что, живя в «континентальных государствах» и будучи «континентальными народами», они принуждены искать колонии на континенте, [503] дабы расширяться от центра власти [504] географически непрерывно, что «идее Англии… выраженной словами: „Я хочу править морями“, противостоит идея России: „Я хочу править землей“, [505] и что в конце концов „огромное превосходство земли над морем… высшее значение власти над сушей по сравнению с властью над морем…“ станут очевидными для всех. [506]

501

Исчерпывающее представление и обсуждение взглядов славянофилов см.: Koyre A. La Philosophie et le probleme national en Russie au debut du 19e siecle / Institut Francais de Leningrad. Bibliotheque Vol. 10. P., 1929.

502

Hasse E. Deutsche Politik. Heft 4. Die Zukunft des deutschen Volkstums. 1907. S. 132.

503

Ibid., Heft. 3. Deutsche Grenzpolitik. S. 167168. Геополитические теории этого рода были в ходу среди "всегерманцев", членов Пангерманской лиги. Они всегда сравнивали геополитические потребности Германии с аналогичными нуждами России. Характерно, что австрийские пангерманисты никогда не проводили таких параллелей.

504

Славянофил Данилевский, "Россия и Европа" (1871) которого стала классикой панславизма, превозносил "политические способности" русских за их "громадное тысячелетнее государство, которое продолжает расти и власть которого, в отличие от Европы, расширяется не колониальным путем, но всегда остается сосредоточенной вокруг своего ядра — Москвы" (см.: Staehlin K. Geschichte Russlands von den Anfagen bis zur Gegenwart. 1923–1939. 5 vols. Vol. 4/1. S. 274. [Ср.: Данилевский H. Я. Россия и Европа. М.: Книга. 1991. С. 485–486.]

505

Цитата из Ю. Словацкого, польского публициста 40-х годов XIX в. (см.: Lossky N. О. Three chapters from the history of polish messianism. Prague. 1936 // International Philosophical Library. Vol. 2. P. 9).

Панславизм первым из "пан-измов" (см.: Hoetzsch О. Russland. В., 1913. S. 439) выразил эти геополитические идеи почти за 40 лет до того, как пангерманизм начал "мыслить в категориях континентов". Сопоставление английской морской мощи с континентальной земельной властью так часто встречалось, что поиски влияний были бы совершенно искусственными.

506

Reismann-Grone Th. Ueberseepolitik oder Festlandspolitik? // Alldeutsche Flugschriften. 1905. No. 22. S. 17.