Исторические портреты
Шрифт:
VI
Трагикомедия Лежандра и многих деятелей 9 термидора заключалась в том, что они совершенно не понимали смысла произведенного ими переворота. Некоторые из них были искренно убеждены, что свергли Робеспьера, так сказать, слева: они считали его слишком умеренным человеком. Были в их числе и люди, еще недавно на Робеспьера молившиеся. Так теперь в Москве иные сановники молятся на Сталина, — не знаю, вполне ли уверен в их любви советский диктатор, человек весьма неглупый и хорошо знающий свою шайку. Молился в свое время на Робеспьера и Лежандр, немало способствовавший 9 термидора отправлению «неподкупного» на эшафот (он же закрыл якобинский клуб). Надо ли было Лежандру загладить недавние
Роль недоразумения в истории Французской революции и вообще чрезвычайно велика, — она не оценена историками: нам это виднее в свете событий, которые происходят в СССР. Профессор Олар выпустил огромное исследование, посвященное «La Reaction Thermidorienne». Но в другой своей работе он честно признался, что употреблял это выражение неохотно: по сравнению с царством Робеспьера термидор означал не реакцию, а прогресс. И действительно, люди, значительная часть которых собиралась тотчас после свержения диктатора приступить к казням «по-настоящему», на самом деле положили конец террору. Когда волей судеб выяснилось, что переворот был произведен во имя гуманности, они в большинстве с полной готовностью приняли и такое толкование: иначе их, во имя гуманности, самих непременно отправили бы на эшафот.
В ту приблизительно пору во Франции было вновь сделано великое открытие: с одобрения начальства было признано, что жизнь прекрасна, что люди живут только раз и что жизнью необходимо пользоваться. В народе и в обществе стали говорить, что не мешает одеваться прилично; что вовсе не обязательно ходить грязным и небритым; что нет греха даже в пудре; что ничего плохого нет в танцах, — прежде танцевали «бывшие», а теперь и мы потанцуем. Один из главных балов был устроен несколько позднее в Кармской тюрьме, в той самой, где совершались сентябрьские убийства и где еще так недавно сидели супруги Богарне.
«Вождя» во Франции после 9 термидора не оказалось. Прежде был всеми признанный, великий и гениальный вождь, неподкупный Робеспьер. И при нем, как при Сталине Ленин, не менее (или разве только чуточку менее) ярким, но загробным (и потому, в смысле конкуренции, безопасным) светом несравненного величия светился Марат. Теперь такого вождя не было. Представим себе, что после смерти Ленина в СССР не оказалось бы ни Сталина, ни Троцкого, а были бы только Зиновьевы с Рудзутаками. Может быть (и даже наверное), удалось бы сделать великим, гениальным, несравненным и Рудзутака. Но это было бы все-таки труднее. Таково было положение во Франции после Термидора. Робко пробовал выставить свою кандидатуру в несравненные Тальен, — не вышло. Пробовал Бар-рас, — как будто начало выходить, но не хватило времени: у меня определенное впечатление, что Баррас мог стать несравненным. Ему просто не повезло.
Говорят, что в пору революции всегда растет «сознательность народа». Уточним смысл понятий. Люди того времени, за редкими исключениями, проявляли действительно чрезвычайную сознательность: каждый из них вполне сознательно стремился к собственной выгоде. Не надо преувеличивать и степень их лживости: преуспевшие или надеявшиеся преуспеть были и в самом деле очень довольны; другие спасали, что можно было спасти, — порою свободу или жизнь, — да и не очень раздумывали над своими словами и поступками при отсутствии свободной критики, при полной моральной безответственности, при всеобщей круговой поруке из сомнительных или просто низких поступков и слов. Мюрат, будущий неаполитанский король, только наполовину мошенничал, когда просил о разрешении ему называться Маратом. Будущая императрица Жозефина только на три четверти врала, именуя себя «санкюлоткой-монтаньяркой». В революционный Комитет III года, который правил тогда Францией, входили, как известно, один будущий князь, тринадцать будущих графов и пять будущих баронов. Не все они были жуликами: многие из них довольно искренно восторгались в ту пору сознательностью революционного пахаря. И маленьким подозрительным пятнышком на повальной сознательности населения французской столицы был огромный, все росший, все расширявшийся успех мадемуазель Ленорман.
VII
Ее выпустили из тюрьмы почти одновременно с Жозефиной. Разумеется, гениальная рекламистка таких событий не упустила. В 1794 году существовал своеобразный высший «шик»: «сидел в тюрьме, с минуты на минуту ждал казни, да вот чудом спасло девятое термидора», — на чудесном спасении с герцогами в день девятого термидора сделал карьеру не один мошенник. Вдобавок мадемуазель Ленорман все предсказала: как же, она самому Робеспьеру предсказала смерть по пиковой девятке! Ведь за это ее посадили в тюрьму и должны были казнить по личному приказу чудовища, но она нисколько не волновалась, так как предсказала и девятое термидора! Именно в ту пору Ленорман стала по-настоящему загребать деньги (она оставила своему племяннику пятьсот тысяч франков). Кажется, тогда же она превратилась и в писательницу или, по ее выражению, «стала оставлять астролябию Урании ради пера Клио».
VIII
Нелегкая жизнь ждала Жозефину после выхода ее из Кармской тюрьмы. Вероятно, в первое время ей было не до дел: она была совершенно измучена. Но нужно было жить, нужно было устроить жизнь детей. Состояние ее казненного мужа в пору террора было объявлено конфискованным. Черта интересная и характерная. Властям было отлично известно, что генерал Богарне погиб безвинно; тех, кто отправил его на эшафот, теперь все громили и проклинали. Казалось бы, вопрос разрешался просто: следовало немедленно вернуть состояние вдове и детям генерала. Но революция отменила все, кроме канцелярий и канцелярской волокиты: это казнить человека можно было в двадцать четыре часа; отмена же конфискации его имущества могла затянуться и на годы. Какая-то бумажка, написанная каким-то писарем по приказу какого-то секретаря, сохраняла свою силу.
Под секвестром находилась и квартира самой Жозефины. С величайшим трудом, при поддержке влиятельных людей, ей удалось добиться не снятия секвестра, но разрешения взять на собственной квартире самые необходимые из собственных вещей. Платьев, белья у нее было в ту пору немного. Впоследствии Жозефина вполне себя за это вознаградила: за шесть лет своего царствования она на себя истратила — почти исключительно на вещи и на туалеты — около 25 миллионов франков. Наполеон только руками разводил, платя по счетам.
Но до царствования было еще очень далеко. В первое время после тюрьмы Жозефина жила почти исключительно в долг: какие-то оптимисты снабжали ее деньгами в надежде на то, что, в конце концов, снимут же конфискацию с имущества человека, которого все признавали ни в чем не повинной жертвой всеми проклинаемого террора. Помогали Жозефине и родные. Не надо думать, что она жила в нищете. Если бы Жозефина была настоящей француженкой, она, верно, поселилась бы в квартире из двух комнат. Но у этой беспомощной креолки были черты русской или польской барыни. Не имея за душой ни гроша, на по лученные в долг деньги она «необыкновенно дешево» сняла на улице Chantereine {80} барский особняк с садом, со службами, с конюшней, обзавелась лошадьми (и даже — о далекие времена! — коровой), наняла лакея, повара, кучера, горничных.
80
Нынешняя гае de la Victoire. Дом этот давно снесен
Еще сложнее были ее интимные дела. Из тюрьмы она вышла почти официальной любовницей генерала Гоша. Связь их продолжалась, однако, недолго: молодой генерал был влюблен в другую женщину. К тому же он был теперь в милости, получил назначение на высокий командный пост и должен был уехать в армию. По-видимому, расстались они друзьями. По крайней мере, Гош взял с собой на фронт 13-летнего сына Жозефины, — пусть приучается с ранних лет к военному делу.
Вероятно, именно в эту пору, после отъезда Гоша, Жозефина вспомнила о мадемуазель Ленорман. Достаточно ясно, что если бы и в самом деле Сибилла послала ей в свое время в тюрьму гороскоп, с молодым офицером, призванным к великому будущему, и с двенадцатью годами необычайного счастья, то у Жозефины еще не было оснований восторгаться ее пророческим даром: никакого молодого офицера она не знала, и на необычайное счастье было пока непохоже. Но, вероятно, у Жозефины оставалось о гороскопе неопределенное, отчасти и радостное воспоминание: горе уже прошло, а что-то эта Сибилла тогда предсказывала и приятное, — надо бы погадать опять.