Истории СССР
Шрифт:
Настал день отъезда. Мы с Наташей пришли в лагерь, когда уже свернули все палатки и торжественно опускали, вылинявший на солнце, флаг. Лагерный автобус, отправлявшийся в Вилково к теплоходу, собирался делать два рейса, но время уходило, и было решено забить автобус нашими загорелыми высушенными телами до отказа, чтобы управиться в один рейс.
В толчее мои конкуренты Лещев и Берлин подсуетились и затащили Наташу в автобус, усадив ее у себя на коленях. Она радостно махала мне рукой, даже не подозревая, какой вулкан ревности извергается у меня внутри. Мест в автобусе не осталось, и влезть туда таким гигантам как я и Кирилл Шиба, центровой нашей баскетбольной команды, было не реально.
Подошел начальник лагеря, трезвый как стекло, и сказал, что отвезет нас с Кириллом на своем «козле», но только мы должны помочь ему закрыть склад, а то дверь перекосило.
— А успеем мы на кораблик-то? — поинтересовался Кирилл.
— А куда вы денетесь? В степи, что ли, вас оставят?
Автобус тронулся. Наташа махала мне рукой, сидя на коленях у Лещева и Берлина, а их лица светились невыразимой радостью от своего превосходства.
Кирилл пошел с директором закрывать склад, чтобы ускорить наш отъезд, а я поплелся к морю.
Оно шумело прибоем и зализывало волнами на песке следы наших ног. Сердце невыносимо сжалось. Мне было не вздохнуть. Я шел по берегу, замочив в волнах свои белые слаксы. Песок еще хранил тепло наших тел и тайны наших свиданий. Песок еще помнил о нашей клятве верности друг другу, наших мечтах о том, какой прекрасный мы построим дом с камином и огромными окнами, выходящими в парк. Мы грезили о том, как над кронами деревьев, виднеющихся из окон нашего дома, будет возвышаться шпиль Петропавловской крепости с золотокрылым ангелом. Морские раковины, разбросанные по песку, ещё помнили, как мы слышали в них шум моря, наши мечты о том, каких замечательных деток мы родим и вырастим — девочку и мальчика. В раковинах мы слышали шум Парижа, Лондона, Будапешта и Рима, которые мы мечтали проехать в весёлых путешествиях. Запах морского бриза подсказывал нам, какой ароматный кофе нам подадут на пьяцца Сан-Марко в Венеции, как пьяняще будет благоухать сирень в нашем саду, какие яблони зацветут вокруг нашего дома на берегу тихой лесной реки. Ветер носил над песком наши мечты о том, какие прекрасные люди наполнят наш дом, обсуждая и свершая грандиозные планы наших замыслов.
— Коля, Коля, едем! — ворвался в мои воспоминания истошный вопль Кирилла.
Я побежал по глубокому песку дюны и вернулся в реальность этого прощального дня.
— На-ка, крутани стартер, — прохрипел директор, протягивая мне железную кочергу. Я знал, что это за хреновина, пользоваться которой учил меня мой отец. Я вставил ручку и рывком крутанул вал движка. «Козел» молчал, как убитый. — Ну-ка, еще разок. Я крутанул ещё раз. Опять тишина. — Ну-ка, ты, Кирилл! — Кирилл так рванул, что из его пальца полилась кровища. — Твою мать. Искра в землю ушла — сплюнул директор. — Да ее у тебя и не было. Ты ее давно пропил — съязвил я. — Но-но! Поговори еще, «гений дзюдо»! Заночуете у меня в степи. Когда мы подъехали к пристани, белый пароход исчезал за горизонтом. Наверное, на верхней палубе, на спасательных плотах уютно уселись наши ребята и пели под бренчание гитарных струн «Как же нам придумать компромисс, через нашу глупость разошлись…» Громче всех, конечно, орал счастливый Берлин. Лещев, наверное, боялся проронить слово, потому что на его коленях сидела моя Наташа и тихо подпевала. Я стоял на краю пристани и сквозь слёзы смотрел на исчезающий пароход. — Вот «облом»! Когда теперь следующий? — спросил Кирилл. Я не ответил. Мне было все равно. Моё счастье уже уплыло. Я чувствовал себя разбитым и постаревшим на двадцать пять лет.
***
В августе в Одессе моросил осенний дождь. Что-то неладное произошло с климатом на Земле за четверть века. Я стоял на краю пристани и сквозь мутную пелену смотрел на исчезающий белый пароход, который привёз меня в санаторий «Вилково». Теперь с этим пароходом, навсегда уплывала моя жизнь, моя семья, мои повзрослевшие дети. В прошлом году мы развелись с Наташей. Её подвёз до дома, какой то обходительный господин. Может быть не первый раз. Может быть, он подвозил её с тех времён, когда ещё был товарищем. Может с того самого лета. С ним-то она и уехала.
Камасутра
Трудно переть против законов природы. Когда наступает ночь и становится темно — нужно спать. Почему-то нам с детства внушили, что ночью люди занимаются совокуплением и предаются половым наслаждениям. Почему этим нужно заниматься ночью? Спать ведь хочется. И на работу нужно рано вставать, трястись в трамвае, стоять у станка и строить материальную базу коммунизма. Вот после работы, с чувством выполненного долга, можно было бы и насладиться половыми чудесами. Но где? Как известно, бытие определяет сознание. Квартирный вопрос нас замучил. Советский народ жил в коммуналках. Мало того. В одной комнате ютилось целое семейство и ночью искали лежанку, где можно было бы свернуться калачиком и укрыться одеяльцем. Стоя спать даже советские люди не умели. Под покровом темноты и наркозом глубоко сна, после изнурительного трудового дня люди занимались ласками и совокуплениями в те минуты, когда родственники начинали рокотать устойчивым храпом. Не долго. Чтобы успеть выспаться перед рабочим днём. Хорошо бы повторить эту процедуру и утром вместо утренней гигиенической гимнастики под голос из репродуктора, но соседи по комнате нас бы не поняли. Поэтому утром советские люди отжимались несколько раз от пола и бежали на работу. Но против природы не попрешь. К четырнадцати годам у мальчиков меняется голос, а у девочек отрастают сиськи. И всё это по законам природы. Это нельзя отложить, запретить и пропустить мимо ушей. Под воздействием каких-то гормонов в организме возникает непреодолимое желание к совокуплению с лицами противоположного пола. Отклонений он нормы я касаться не буду, но замечу, что долгий путь познания привёл меня к тому, что половое влечение, а тем более оргазм, возникают избирательно. Не со всеми, конечно, но с большинством. К четырнадцати годам я обнаружил, что в трамвае, до отказа набитом народом в пальто, у меня непроизвольно мог возбудиться детородный орган и упереться в соседнюю тётку. Она отпрыгивала в сторону, а я поворачивался к ней спиной и упирался в другую девушку, протыкая её через пальто. Да что трамвай? Я мог на Невском проспекте, увидев девчонку с упругими формами, порвать свои старенькие брюки вскочившим членом, удивляя прохожих неопрятностью своих форм и линий. Мне приходилось имитировать резкую боль в животе, приседать и подпрыгивать на пятках, чтобы привести себя в подобающую советскому человеку форму. Такие трудности возникали в кино, в театре, а особенно на танцах. Я долго ломал голову, как другие люди справляются с этим недугом, пока одна девчонка не рассказала мне о своих проблемах и объяснила, что она с такой же силой хочет половой близости, как и я. Совершив соитие и делясь первыми впечатлениями, она мечтательно произнесла магическое слово «Камасутра». Вот бы нам так. А как? Этого она не знала. В её кружке по индийской йоге показывали только позы змеи, рака и крокодила в сочетании с дыхательными упражнениями. Но девочки говорили, что есть ещё и позы любовных соитий, которые держатся в строгом секрете и доставляют влюблённым максимальное наслаждение. С тех пор, как одержимый, я стал искать волшебную книгу «Камасутры». Ни в одной библиотеке СССР о такой книге даже не слышали. Знакомый моряк дальнего плавания Игорь, который провозил через кордон презервативы с усиками, мазь для секса и журнал Плейбой, услышав о «Камасутре» замахал руками. Даже в дальних странах, которые он посещал, о такой книге мало кто слышал, а на таможне за порнографическую литературу давали высшую меру. Запретный плод, как известно, сладок. Поиски «Камасутры» стали целью моей жизни. Уроков полового воспитания в 1960-х ещё не было. Единственным местом, где можно было повысить своё сексуальное образование, было кино. Не зря Великий Ленин завещал нам, комсомольцам семидесятых о том, что из всех искусств самым важным для человека является кино. На втором месте — стриптиз в женской бане. На третьем Эрмитаж с обнажёнкой. Только не надо про филармонию. В кино было темно. Это главный плюс. Не меняя положения тела и не вызывая нездоровый интерес у окружающих, можно было одной рукой погладить коленки любимой девушки, просунуть ладонь между ляжками и, если кино про любовь, добраться до святая святых. Правда к этому моменту включали полный свет и зрители, толпясь, выносили нас к выходу. В советских фильмах половых актов не показывали. Иногда, как в «Коммунисте» Женя Урбанский целовал свою партнёршу так смачно, что люди с хорошим воображением могли и кончить во время сеанса. Но зато в зарубежных фильмах можно было увидеть такое, что не приснится и в страшном сне. Марина Влади в фильме «Колдунья» входила в воду озера абсолютно голая, а Джина Лоллобриджида появлялась с таким декольте, что наступало преждевременное семяизвержение, и раздеваться ей было не нужно. На такие фильмы мы ходили по много раз с разными подругами, чтобы никого не оставить обездоленным райскими наслаждениями. В итальянском фильме «Дни любви» Марчелло Мастроянни, как и все советские люди обездоленный жильём, показал нам хороший пример, пытаясь слиться в любовном экстазе с Мариной Влади прямо в хлеву. Но высший шик предполагал наличие кровати белоснежного постельного белья. Такого, к сожалению, ни у кого из советских людей не было. И по моим представлениям, именно в таких чертогах таились тайны вожделенной «Камасутры». Жарким летом, когда деревья покрывались густой листвой, у советского народа начиналось время спаривания. Как гуси, селезни и другая живность юноши и девушки шли после работы в парки, любовались пейзажами и клумбами, а с наступлением темноты заваливались под кусты и занимались соитием. Зимой рождались дети. Много детей. Но, как правило, безотцовщина. Самцы из кустов лихо исчезали. В парках было много скамеек, качелей и каруселей, которые изобретательные пацаны приспосабливали для половых сношений. Лично я больше всего любил простые лавки, на которых можно было устроиться верхом и делать вид, что мы беседуем о прекрасном. На лавке можно было уложить подружку на спину, посадить верхом на себя, сесть паровозиком. И прохожие в сумерках ни к чему не могли подкопаться. Если девушка стеснялась сидеть и обниматься на скамейке, опасаясь советов прохожих, её можно было увлечь в глубину рощи и прижать к толстому стволу дерева. Один мой приятель рассказывал, что, приподняв её ногу и достигнув желанного, хотел прекратить действо, жалея, что она устанет стоять на одной ноге, но подруга так громко и настойчиво закричала «нет, нет», что прибежали прохожие и сломали им кайф. Зима в России не брачный период. Морозы стоят такие, что в тёплых кальсонах и в байковых штанах отмерзали все гениталии. Но сердцу не прикажешь. И особо пылкие любовники обживали парадные лестницы жилых домов. Нет, не тех, в которых проживали их подружки. Там их могли застукать соседи. А забравшись в другой район и выбрав тёмную, безлюдную парадную любовники устраивались на подоконнике и изобретали уникальные позы соития в ватном камуфляже. Это тебе не шёлковые трусики стянуть. Но проникнув к заветной цели (не путать со «щели») и накрывшись от назойливых взглядов прохожих зимними пальто можно было достичь желанного оргазма и в тридцатиградусный мороз. Мой сосед Петька, который служил в Норильске, рассказывал, что они умудрялись совершать соитие в пятидесятиградусный мороз на трубопроводе теплотрассы. Но это, я думаю, он привирал. Не врал один мой приятель по секции самбо в спортобществе «Труд» по фамилии Момот. Он работал таксистом на «Волге» и хвастался тем, что его рабочее место служило ему и спальней на колёсах. Приглашал он девушку на свидание, приезжал на своей «Волге» и катал её на машинке в сторону безлюдного Каменного или Крестовского острова. Припарковавшись в укромном уголке, он раскладывал переднее сидение и устраивал ложе для соития. По сравнению с коммунальной квартирой это вместилище романтичным советским девчонкам представлялось шикарной яхтой миллионера из фильма «В джазе только девушки» или «Некоторые любят погорячее». В частном владении машин было так мало, что мой приятель был у девушек в большой цене. На встречу с ним рвались, как на поездку за границу. Да ещё и в капстрану. Единственное, что омрачало его сексуальный отдых, это необходимость выработки плана в двадцать пять рублей. Простой машины в плане не учитывался. Ну, изредка машину могли проверить гаишники, постучавшись в окно в самое не подходящее время. Но это случалось редко. Намучившись в половой акробатике и одержимый сладкозвучной «Камасутрой» к двадцати годам я выменял от мамы с папой комнатку в старинном доме с толстыми кирпичными стенами в центре Ленинграда. В нашей хрущобе, сквозь храп и кашель, были слышны стоны до утра со всех этажей. А ночью очень хочется спать. Заниматься любовью нужно днём, пока мама с папой на работе. Я купил в комиссионке широкую кровать и надумал жениться. Выбрал себе в невесты скромную комсомолку и решил жить с ней по законам «Камасутры». Свадьбу сыграли в студенческой столовой. Гостей собралось великое множество. Надарили одеял, подушек, простыней, сковородок, тазов и хрустальную вазу от трудового коллектива. Но самый дорогой подарок преподнёс нам мой старый морской волк Игорь. Он вручил мне протащенный мимо таможни и пограничников, но от этого не менее дорогой, индийский томик «КАМАСУТРЫ» с огромным количеством рисунков вожделенных сексуальных поз. С нетерпением проводив гостей, мы с молодой женой бросились в наши чертоги заниматься любовью. Я судорожно перелистывал страницы и погружался в отчаяние. Там было нарисовано всё, что я придумал за время своей нищенской юности. Твою мать. Этак и я могу.
Законный брак
На дворе шумел красными флагами юбилейный 1967 год, пятидесятая годовщина, как тогда говорили Великого Октября. Сразу после октябрьского переворота, гопники, пьянь и шалопаи бросились во все тяжкие, плевали через губу, грабили буржуев и даже отнимали у них женщин, желая сделать их всенародным общедоступным достоянием. Общество свободной любви, организованное людьми Троцкого и поддержанное большевистской верхушкой насаждало в стране пьянство и разврат. Вольница — одним словом. За это они и боролись. Барские порядки и ограничения были им не по нутру. Когда постреляли последних тружеников, в числе которых был и мой прадед, собрали последние зёрнышки продразвёрстки и продналога, разрушили и разграбили церкви, а жрать стало нечего, началась ежовщина, берьевщина и сталинщина. Кое-как усмирили пролетарских буянов и провозгласили культ семьи. За опоздание на работу расстреливали на месте. На рабочем месте. Эхо этих выстрелов гремело в ушах до пятидесятилетия Октября. Поэтому я решил жениться. Были к тому ещё и другие предпосылки. Девчонок в стране было больше чем парней. Намного. Отдавались они легко и самозабвенно. Как перед расстрелом. Но совдеповская агитация докатилась до того, что народ сам захотел порядка и Закона. В области половых отношений между мужчиной и женщиной в моду вошёл законный брак. Нет, не Таинство Бракосочетания, не венчание перед Богом, а Законный брак. Брак, но законный. До этого момента окружающие граждане тоже знали, кто с кем «живёт». Толковали об этом, выносили суждения. Но брошенных баб с малолетками стало так много, беспризорщина такой волной накрыла страну, что грозила всех затопить на фиг и не дать доплыть до коммунизма. Поэтому большевики придумали этот законный брак. Для мужчин в этом контракте были кабальные условия. Одно неосторожное движение и… ты отец. Или насильник. В первом случае можно свалить через год-другой, оставив половину своего скарба. А во втором случае маячила вышка. Если попадётся добрый адвокат, то червонец строго режима. Власти и родители, желающие добра своим чадам, лгали и убеждали детей в том, что семья это ячейка общества и что в законном браке можно обрести счастье. Счастье совместной семейной жизни, воспитание подрастающего поколения и совместное проведение культурного досуга. Правда путёвки на двоих с женой в дом отдыха не давали нигде и никогда. Оттого в домах отдыха процветал разврат, а потом рушились семьи. Новую семью по второму разу, отягощённую прицепом, а то и двумя, создать было трудно. Алименты, ревность, жилищный вопрос. И вообще. Я надеялся на лучшее. Лет пять беспорядочной, бурной половой жизни и весёлого времяпрепровождения с разными поклонницами набили оскомину. Потом проводы гражданок в разные концы города нарушали спортивный режим. Бабушка шептала на ухо о смертном грехе прелюбодеяния, проповедовала евангельские ценности. Семья, продление рода, две половинки и будут оба одной плотью… Ей вторила комсомольская организация. А тут ещё как назло сочетался законным браком мой дружок, Воха с Элей и ходил с сияющей рожей. Больше всего я завидовал ему, когда после последнего сеанса в кинотеатре, обнявшись как плющи, они с молодой женой бежали домой в тёплую кроватку доживать трудовой день бурной, законной половой жизнью. А я должен был тащится в метро на другой конец города и, потискав через пальто первичные половые признаки подружки, возвращаться полночи домой с большой вероятностью огрести звиздюлей от местечковой шпаны. В жёны я присмотрел скромную девочку из своего института, которая казалась добропорядочной недотрогой и по моим расчётам могла стать верной женой и заботливой матерью. Чтобы как в Евангелие — «прилепиться жена к мужу своему и станут оба одной плотью». Я встречал её летом в спортивном лагере под Одессой. Между нами даже полыхал курортный роман. Но с наступлением холодов чувства приостыли, стёрлись в калейдоскопе новых осенних встреч. После институтского капустника я поехал её провожать, и мы долго обнимались в парадной, пугая возвращающихся с работы соседей и протирая в определённых местах драповые пальто. Моё неожиданное предложение стать моей женой привело её в испуг. Как? Зачем? Я должна спросить у мамы. Тут испугался я. Зачем спрашивать у мамы? Что маме со мной спать? Но фокус крылся в другом. Мы встречались в институте, ходили в кино, ели мороженое. Разговаривали о прочитанных книгах, сданных зачётах, просмотренных кинофильмах. Иногда заходили к моим друзьям, где её девичьи ушки пронзал оглушительный полумат анекдотов и под громовой хохот мне приходилось покидать эти низкие общества. Прогулки по паркам, целования на скамейках, прикосновения в автобусе, прижимания на танцах сделали своё дело. Я в неё влюбился. То есть почувствовал необходимость прижиматься к ней постоянно. Любой разговор с ней прыщавого сокурсника, приглашения её на танец на вечеринках каким-нибудь парнем, залетевшим как осенний лист, вызывали во мне гнев. Её опоздания на свидания вызывали чувство бессилия перед уходящим поездом. А отказ от встречи по какой-нибудь причине, поездка к подруге или поход в театр с мамулей погружали меня в транс и безутешные рыдания. Месяца через два таких упражнений меня пригласили на обед. В горло на таких обедах вряд ли что-нибудь полезет, поскольку подразумевалось официальное знакомство с родителями. Когда я рассказал об этом своей маме, она упала в обморок. Для неё, прошедшей войну, это было равносильно вражескому окружению, удару в тыл, пленению и обезоруживанию. Она просмотрела этот манёвр врага, прохлопала, проспала. Я отвлёк её своими многочисленными подружками, поздними возвращениями с тренировок, бесконечными отъездами на соревнования, дружескими попойками и всякой студенческой кутерьмой. Папа принял известие спокойно, как дезинформацию врага о наступлении. Он считал меня умным и перспективным парнем. Почему они так запротивились моей праведной проштампованной жизни я не понял. Мне казалось, что они должны радоваться. Обузой для семейного кошелька я уже давно не был, приносил в дом свою долю и безбедно гулял на остальные барыши. Стипендия, совместительство в студенческом научном обществе, съёмки в кино и спортивная зарплата намного превосходили оклады родителей. Но огорошило это известие их сильно. Мама две ночи не спала, курила на кухне «Беломор». Потом папа убедил её, что паниковать рано. Всё ещё рассосётся. Обед был знатный. На китайском фарфоре. Жидкий борщ, порционные котлеты с вермишелью и компот. Культа еды в этом доме не было. Мама не любила стоять у плиты. Не любила шить, вязать и ухаживать за мужем. Не любила и не хотела работать. Она любила себя, вечеринки, культпоходы в театр и ужин в ресторане. На голове её извивалась медно-рыжая коса и ярко полыхали помадой толстые губы. Золотые кольца серёг оттягивали уши до плеч. Папа был лысым пузатым полковником ОГПУ в отставке. Проведя последние два года службы в Австрии, он набил дом заграничным добром, навешал жене на шею чернобурых горжеток, не заметив, что её голова уже смотрит в другую сторону. Поэтому, узнав, что моя мама будет согласна разменять свою квартиру, эта дама сказала твёрдое «ДА», опустив ещё одно условие для беседы тэт-а-тэт. Папа, раскрасив водкой своё кувшинообразное лицо, яростно возражал, допытывая меня о состоянии моей материальной базы и тылового обеспечения семьи. Мужчина должен… Дальше шёл длинный перечень обязанностей и ограничений, который я пропускал мимо ушей. Скорей бы на воздух — крутилось в моей голове. Как можно жить в таком нафталине? Только бы не предложил партейку в шахматы. Я слабоват в этой индусской забаве. А, говорят, она обнажает умственные способности. От всяких видов помощи и приданного папа сразу наотрез отказался, вытащив из-под дивана курчавого недоросля и сказав, что они должны обеспечить его. Выходило всё, как бы справедливо. Я не спорил. В будущем всё обещал, ссылаясь на свою молодость и талант. Папе показалось этого мало и он ответил мне отказом. То есть ни руки, ни ноги, ни какой другой части тела своей дочери он мне не даст. Мужчина не только всё должен, но он ещё должен быть мужчиной. Я даже не уловил в этой фразе оскорбления и с облегчением вышел на улицу. Дома обрадовались не на шутку. Мама бросилась на кухню печь пироги и лепить мои любимые пельмени. Достала банку малинового варенья и белых маринованных грибов. Папе разрешила выпить водки. Он светился красками утренней зари и проговаривал скороговоркой «раноещёинститутзакончи». Мне хотелось плакать, как после проигранной схватки на чемпионате Европы. Я поехал к Вохе, оставив родителей пировать вдвоём. Порыдав у Вохи в коридоре, я нашёл у него утешение в музыке, в шутках, в хохоте. Его мать Екатерина Петровна и соседка тётя Нина отпаивали меня корвалолом. Говорили, что не должен я так убиваться из-за какой то девчонки, что на такого красавца они ещё гроздьями будут вешаться. Но я слышал плохо. Думал о ней. Прошло какое-то время. Все мои дела разладились. Тренировки я проводил не интенсивно. Силы куда-то подевались. Руки висели, как плети. В институт я не ходил. Болтался по Питеру, уезжал на залив, бродил вдоль моря и думал, думал, думал. Маниакально-депрессивное состояние. Спасение было на съёмках. На Ленфильме снимали «Белое солнце пустыни» и «Даурию» и мы дурачились там своей спортивной командой. Встречаясь с девчонками, я тупо смотрел сквозь них, а то и вообще начинал им рассказывать «про неё». На танцах я подпирал стены, пока не объявляли белый танец. Случайная встреча с ней в институте выбивала меня из седла на долгое время. В библиотеке, готовясь к семинару, я ловил себя на том, что пялюсь целый день на одну и ту же страницу увлекательной работы Ленина «Шаг вперёд, два шага назад» и не выношу из неё для себя никакой практической пользы. В воскресение на Зимнем стадионе проходил традиционный матч по самбо и дзюдо между сборными Ленинграда и Тбилиси. Меня включили в сборную, как новоиспечённого вице-чемпиона СССР среди молодёжи, который проходил в мае в Риге. У грузин в команде появился новый гигант, двухметровый Гиви Онашвили. Он был моим одногодкой и претендовал на место в сборной СССР. Мне нужно было показать себя во всей красе. Я настроился на схватку, вышел и на первой минуте бросил великана через спину «на иппон». Но судьи, по закону гостеприимства, дали только вазари и Гиви задавил меня в партере своим сто двадцати килограммовым телом. Расстроенный, я плёлся после душа по коридору стадиона, когда увидел свою невесту с мамой и младшим братом. Они пришли наладить отношения. Повод для этого был удачный. Город пестрел афишами, а брат хотел записаться к нам в секцию. Они наперебой начали меня утешать и поражаться размерами грузинского борца. Мне это удовольствия не доставляло и я постарался замять тему, пригласив их в «СЕВЕР». Мы попереглядывались, похихикали и решили пойти в кино. Брат с мамой поехали домой. Прощаясь, её мама отвела меня в сторонку и нежно взяв за руку, полушёпотом сказала, что просит меня поберечь её дочь и не делать с ней ничего предосудительного. Заглянув мне в глаза, она переспросила, понимаю я, о чём она говорит. Я не понимал, но кивнул, что понимаю. Потом она наклонилась ко мне ближе и совсем еле слышно попросила меня поклясться в сдержанности. Таинственность присяги сгущала важность происходящего. Вырвавшись из её цепких ручек, я вздохнул полной грудью и начал обдумывать в чём я поклялся и чего мне теперь нельзя делать. Мне казалось, что они такие праведные, что даже и не догадываются о том омуте разврата, в который давно погрузился советский народ, прихватив с собой и меня. По ложной скромности я ушёл от этой темы, оставив её на уровне недопонимания. Но приставать с поцелуями и объятиями я стал реже и не так рьяно. Мы гуляли, держась за ручки, любовались перьевыми облаками и беседовали о прекрасном. Восхищаясь живописью в Эрмитаже, я старался обойти тот зал Рубенса, где с первого класса наслаждался обнажёнными женскими телами. Данная её маме клятва, делала меня героем рассказа Пантелеева «Честное слово». На вечеринках с друзьями я предусмотрительно предлагал ей пойти погулять, предчувствуя разгул веселия и травли пошлых анекдотов мастерами нецензурного слова Сашкой Кошеваровым и Витей Чистяковым. Чаще всего мы просиживали вечера в тёмных залах кинотеатров, выучивая наизусть каждое движение Катрин Денёв и теребя друг другу пальцы. Ссорились мы часто, но не долго. Я быстро прощал ей часовые опоздания и потайные приветы своим знакомым. Дождаться раскаяния от неё было невозможно. Душещипательные беседы меня самого быстро утомляли, тем более что я был уверен в единообразии мышления всех советских людей. Я глубоко заблуждался. Стоило бы обратить внимание хотя бы на то, как многие сломя голову перебегали улицу на красный свет светофора, вытаскивая свои туфли из-под колёс проносившегося трамвая и утверждая этим свою исключительность. Разговора о женитьбе я больше не поднимал, полагая, что меня исключили из числа претендентов на руку и сердце «Мальвины». Иногда я со спокойной совестью увлекался какой-нибудь красоткой в залах публичной библиотеки и даже вступал с ней в интимную связь. Но после первых же дискуссий по поводу устройства мира и происхождения человека приходилось бежать, оставляя дорогие мне книги и пластинки. Ничего не жалко за глоток свободы и независимости. Когда на деревьях показались первые листочки, толкаться в парадной, провожая девушку после кино, не было необходимости. Можно было постоять у парапета набережной или посидеть на скамейке, нежно обнимая её за плечи. Мест под крышей с уютным диваном не было. Да и там дело доходило только до возгласов «не надо». Я собрался с командой на весенний майский тренировочный сбор в Сочи и хвастался этим самозабвенно. Вскоре после оглашения моих планов, прогуливаясь по Невскому, мы совершенно случайно встретили её маму с подругой. Они тоже гуляли, но вид у них был озабоченный. Подруга этой мамы с прямотой бульдозера спросила меня, как я учусь и думаю ли я подавать заявление во Дворец бракосочетания. По её сведениям там очередь на полгода. Я вытаращил глаза, но ответил, что думаю. И, взаправду, начал думать. Думал не долго. Хотелось быть смелым и решительным. И честным. Хотя я плохо помнил, что и кому я обещал. Да и вообще плохо понимал, зачем им нужно было сочетаться законным браком? Так что ли нельзя, по-простому, по-дружески? Дня через два, гуляя по набережной, мы снова заговорили о совместной жизни и я предложил зайти во Дворец бракосочетаний и разведать обстановку. Из Дворца на набережную высыпали счастливые невесты в белых платьях и раскрасневшиеся женихи. Весёлым табором в предвкушении выпивки прыгала родня. К моему удивлению написать заявления препятствий никто не чинил и мы сделали этот решительный мало обдуманный шаг. Очередь подходила только в июле и можно было ещё сто раз передумать. Такая льгота придавала событию беспечную радость. Мы бросились по домам сообщать родителям. Мама подумала, что я шучу. Всё вроде вошло в нормальное русло. К ней приходили мои знакомые девушки. Она учила их печь пироги, вышивать гладью. И вдруг. Опять — двадцать пять. Оставив ей надежду, разъяснив, что очередь на свадьбы на полгода я уехал на сборы в Сочи. Сочи в мае — рай земной. Народу — никого. Цветут деревья, поют птицы, шуршит волнами синее море. После тренировок мы болтались по набережным в поисках приключений. Мне на них всегда везло. В это время в Сочи приезжали спортсмены со всей страны и было из чего выбрать собеседника. В мае нужно сдавать пять зачётов и пять экзаменов. Учитывая то, что полгода гуляешь и откладываешь всё на завтра, время это не лёгкое. В основном приходилось сидеть в публичке или в общаге и читать чужие конспекты. За месяц мы ни разу не встретились. В июне родители невесты предложили встретиться с моими и обсудить план женитьбы. Приехали в нашу новенькую квартиру на Гражданке. Вернувшись вечером домой, я не узнал свою маму. На ней не было лица. Она не хотела со мной разговаривать. Просто не могла. Папа только объяснил мне, что это был трудный разговор. Скорее торг. Требовали с будущего мужа отдельную квартиру и содержание семьи. Свадьбу сыграть решили пополам, а дальше сами. Если мужик женится — должен семью содержать. Помощь молодым не планировалась. Маму это огорчило больше всего. Она считала меня ребёнком. Но свелось всё к тому, что их папа оказался полковником ОГПУ. Тупым и принципиальным. А ОГПУ расстреляло маминого отца и деда. Радушные родственные отношения не складывались. Было над чем задуматься. В ювелирной мастерской я заказал кольца из николаевского червонца, подаренного бабушкой. Я был уверен, что именно из этого червонного золота кольца и отольют. Но мастер положил на одну чашу весов новенькие кольца, а на другую — мой червонец. Я так удивился его простоте, что проглотил финт, как должное. Но восторга у меня это не вызвало. К тому же моё кольцо не налезало на мой палец и он его раздвинул какой-то фомкой. Кольцо при этом дало трещину, но мастер в упор её не видел. Объяснил, что мне мерещится и что я привереда. Я поехал к невесте похвастаться обновой и пока мы примеряли к своим пальцам брачные символы пришёл её папаша, слегка вдевший, учинил мне допрос и выдвинул претензии. Я к этому не был приучен. Встал, пожелал ему здоровья и успехов и с шумом открыл выходную дверь. Встревоженные дочь и мама бросились за мной. Оказалось, что они разводятся и папа вымещает на ситуации свою злобу. Небрежным жестом я бросил кольца и ушёл не попрощавшись. Товарищи по спортивному клубу собирались вылетать на съёмки в Махачкалу. Владимир Мотыль снимал «Белое солнце пустыни». Это было очень кстати. Я улетел на съёмки. Восторг от свободы и весёлой компании закончился, когда поднялась песчаная буря. Когда десять дней воет ветер, засыпая всё колючим песком, когда кроме чёрной икры закусить водку нечем, когда гарем живёт рядом, но никому не даёт — хочется в родной город с белыми ночами и пленительной прохладной Невой. Когда я объявил, что уезжаю жениться, поднялся гомерический хохот моих товарищей. Шутка им понравилась. Всерьёз они от меня такого слышать не могли. В мои двадцать лет они считали меня большим ребёнком, сыном полка. Приехав и позвонив невесте, чтобы извиниться и попрощаться навсегда, я услышал раздражённый голос её мамы, причитающий, что родственники уже едут со всей страны, белое платье и фату уже купили, а жениха нет и нет. Я онемел от наглости и не смог сказать, что они его и не увидят. Узнав, что невеста поехала в парикмахерскую, делать причёску, я решил встретить её там и поговорить начистоту. На Литейном, в окно парикмахерской я увидел свою невесту с пластмассовой кастрюлей на голове, завыл от жалости и прыгнул на ходу в трамвай. Мама смотрела на меня не моргающими глазами, как будто я корчусь в предсмертных судорогах. Папа, зная о течении времени не понаслышке, заказал на работе путёвки в Дом отдыха ВТО в Мисхоре, оправдывая свой поступок тем, что отдых сыну всё равно не помешает. Год действительно выдался тяжёлый. Вовка и Лёня помогли мне купить билеты на самолёт до Одессы, а оттуда на теплоход до Ялты. Так выходило романтично. Потом мы заказали свадебный ужин в кафе «Гренада» на Тихорецком, выбрав его исключительно из-за близости к дому. Меню было обычным, но народу набралось прилично. Так что в четыре сотни еле вписались со своей водкой. Костюмчик я себе пошил ещё в апреле. У Винокурова. Светло-серый. На одной пуговице с длинными американскими лацканами. Туфельки ещё как новые. Вовка подарил авансом кримпленовые носки. Вроде всё готово. Регистрация брака была назначена на три часа пополудни. Полдня коту под хвост. Ни читать, ни писать ничего не мог. Пошёл погулять — не гуляется. Мама перестала плакать и стала наряжаться. Приехавшая родня толкалась по квартире. Соседи сновали, предлагая свою помощь, приглашая родню переночевать у них. К двум часам нервы натянулись у всех и поехали на трамвае до площади Труда, нарвав цветов на клумбе у дома. Дворец бракосочетания жужжал как улей. Женихи с невестами сидели по своим комнатам с родственниками и волновались. Пара, вызванных на регистрацию, поднималась по мраморной лестнице в залу и вскоре вылетала оттуда с выпученными глазами. Волги с кольцами развозили всех на свадебный пир и дальнейшую семейную жизнь. До того момента, когда по радио позвали на регистрацию нашу пару, я воспринимал происходящее, как шутку. Потом меня начали торопить и подталкивать. Вся в белых кружевах моя невеста в страхе вцепилась в мою руку и непрерывно оглядывалась на свою мать. Торжественные звуки марша Мендельсона организовали процессию. Мы поднялись по лестнице и оказались в огромной зале. За дубовым столом сидели депутат и регистратор. Гости распределились вдоль стен и смотрели на меня с плохо скрываемым злорадством. Регистратор, миловидная женщина в малиновом платье, начала свой допрос. Согласен. Да. Согласна. Да. Она любезно предложила подойти и закрепить свои «да» росписью в книге. Я чиркнул ещё не устоявшейся подписью и надел невесте на палец обручальное кольцо. Потом пришла и моя очередь, но кольцо не налезало. Я сообразил, что надо надеть его на мизинец и посмотрел на депутата. Он таращился на меня, но думал о своём. Депутат был из рабочих. Костюмчик на нём уже блестел. Объявляю вас мужем и женой. Так мы официально «расписались». Она в своей прагматичности, а я в несусветной глупости. Все бросились нас обнимать и целовать. Моя мама безутешно плакала. Говорила всем, что от счастья. Праздновали в «стекляшке». Ужин долго не начинался. Гостей подвозили не равномерно. Я чувствовал себя идиотом, вытолкнутым на сцену без штанов. Невеста, то есть жена, глупо улыбалась всем, демонстрируя счастье. По русским обычаям свадьбу начинают обрядом песен и танцев. Но совки это отменили и сразу, изголодавшись, бросались к жратве. Обряды у них начинались в конце, когда, нажравшись до поросячьего визга, гости начинали выяснять отношения. В дверь заглянул негр, студент из Политеха. Понял, что ошибся и исчез. Начали выбирать тамаду. Папа налил стакан водки, звонко постучал вилкой по тарелке и, не дожидаясь, когда все притихнут, провозгласил здравицу молодым и выпил водку залпом. Кто-то вскрикнул «Горько!» и все дружно завопили. «Горько! Горько!» Свадьба началась. Мы сбежали быстро и облегчённо вошли в пустую квартиру. Бабушка перед уходом убрала стены полевыми цветами, которые источали нежный аромат. Я вдруг понял, куда меня занесло и растерялся. Всё было не так, не привычно. Не было куража. Не было беспечности. Не было воли. Я поставил пластинку Фрэнка Синатры и одел халат. Говорить было не о чем. Невеста жалась в уголочке на диване и тоже не знала, что делать. Ни пить, ни есть не хотелось. Я взял с полки книгу и почитал стихи. Потом прочитал «Суламифь» Александра Куприна. Потом мы обсудили завтрашний отъезд в Одессу. Потом начали целоваться. Она смущалась и оттягивала соитие. Потом решилась и сказала, потупившись: — Я не девочка. Точка отрыва была пройдена. Вихрем пронеслось всё в голове. Мама, дворец, родственники, путёвки, друзья, подруги, марш Мендельсона. Хлопнуть дверью и уйти? Весело получится?! Вечеринка удалась! — Но ведь и не мальчик?! — задумчиво протянул я. Светало. Вот тебе, Коленька, и законный бряк. До свидания, мама!
Медовый месяц, горькая Луна
Ил-18 ровно жужжал своими моторами, отгоняя тревогу и снимая нервную дрожь. Мы летели в свадебное путешествие. В иллюминаторах взбитыми сливками аппетитно проплывали облака, пробуждая мысли о прекрасном и разжигая аппетит. В летающей столовке стройные бортпроводницы в синих костюмчиках разносили завтрак. Как это было кстати! Я невыносимо хотел есть. Вспоминая гору еды на свадебном пиру, вспоминая туго набитый холодильник, заботливо нашпигованный моей бабушкой, я не мог себе объяснить, почему я ничего не ел. Не было аппетита?! Я нервничал, вступая в новую жизнь, скреплённую законным браком. Какой-нибудь безответственный женишок поел бы впрок. Неизвестно как там в новой жизни всё сложится. А я был ответственным. Я думал о своих новых обязанностях и едой пренебрегал. А зря.
В Одессе нас встречала дружная семья тёщиной закадычной подруги Хгалы. Они припёрлись всей семьёй, ответственно отнесясь к просьбе своей столичной подруги, ну и, конечно, не ущемляя свой провинциальный интерес. С типично одесским интерэсом нам удалось уплотниться в автотакси типа «Волга» всей компанией. Жила Хгала с семьёй в шикарном доме на Пушкинской улице в коммунальной одесской квартире. Когда я заметил огромную толпу, перегородившую всю улицу с облезлыми платанами, у меня помрачнело на душе. Я подумал, что там авария (дурной знак) и надо бы объехать. Но радостные крики открыли мне глаза на происходящее. Это соседи и соседи соседей встречали хгалкиных столичных молодожёнов. Мою новенькую жену понесли на руках, а на меня все повисли с объятиями, как на вешалку и я понёс их на второй этаж. Душное одесское гостеприимство разлилось по всему дому. Стол стоял в общей кухне, размерами напоминающими вокзал. На столе плотной батареей стояли бутылки Советского Шампанского одесского разлива и горы фруктов. Хгала не хотела падать лицом в грязь перед столичной публикой. Запенилось вино, заоралось «Горько» и я, наконец, опьянев с голодухи, всосался в свою молодую жену. Спустя немного времени фруктов на моём краю стола не осталось. Я смёл со стола всё. И яблоки, и вишни. Причём вишни я ел прямо с косточками. Тут Хгала, поднабравшись шампанским до общего градуса и ощутив родственную заботу и простоту, нерешительно спросила
— Так може борща с помпушками, Мыкола?
— А что, есть?
— Да Боже ж мой!
Спать мою новенькую жену положили с хгалкиными детьми, обосновав это тем, что ей нужно привыкать. Хгала с плохо скрываемой радостью пошла спать к соседям, а меня положила в одну кровать со своим мужем Юрой. Видимо у них, у одесситов, так принято. Всё лучшее-гостю! Юра, едва коснувшись подушки, заснул, крепко обнял меня и так продержал всю ночь, не дав мне узнать, где у них находится туалет.
Ослепительно белый пароход «Украина» отвалил от причала и понёс нас по синим волнам навстречу новой жизни в Ялту. Я предусмотрительно взял билеты в двухместную каюту второго класса и предвкушал новобрачное соитие. Но белый пароход разрезал своим носом штормовые волны и качался из стороны в сторону как качели. Моя новенькая, молоденькая жена не выдержала качки и начала, как говорят моряки, травить.