Истории СССР
Шрифт:
У барной стойки щебетали с обгоревшими на солнце парнями, прилетевшие со всей страны девушки, и пили через трубочки живительную влагу с заграничным названием — коктейль. Я вышел на улицу. Мороз, горы, звёзды, тишина.
На следующее утро Вася протянул мне руку и сказал, что я его неправильно понял и что он желает нам счастья и здоровья. Оказалось, он носил широко известную фамилию Аксёнов и считал, что ему многое позволено. Когда жители гостиницы потянулись с лыжами к подъёмнику, мы с Васей обнаружили общность в отсутствии этой страсти и сопровождали постояльцев на гору до кафе «Ай». Кафе со сногсшибательной панорамой на вершины гор Кавказского хребта славилось тем, что от рюмки коньяку на такой высоте можно было балдеть весь день. Встретить здесь можно было всё высшее общество строителей коммунизма. Модное было местечко. Первый раз спускались пешком, по пояс, утопая в снегу. Ехать вниз на подъёмнике на Чегете считалось дурным тоном. Мимо со свистом пролетали лыжники. Потом, потеряв всякий стыд, вниз мы ездили на подъёмнике, наслаждаясь запахом снега, причудливыми изломами гор, звенящей тишиной, время от времени прорезаемой шуршанием снега из-под пролетающих под нами слаломистов.
Мы с Васей оказались одинаково прохладными любителями лыжных виражей и ежедневно после проводов обезумевших и склонных к фанатизму людей в ортопедических ботинках на гору встречались на террасе гостиницы, устраивались в шезлонгах и вели непринуждённые беседы, причмокивая коньяк из карманных никелированных фляжек и посасывая трубки, набитые голландским табаком. Или уж совсем потеряв чувство реального, раскуривали кубинскую сигару, скрученную вручную на ляжке самой обворожительной жительницей острова свободы, вдыхали с дымом запах её тела, смешанного с бризом Карибского моря. В ту пору поголовного иллюзионизма эти сигары продавали даже в баре гостиницы «Иткол», в нагрузку к порции кубинского рома со льдом. Такое было изобилие роскоши в СССР. Слаломист из ГДР, заказав порцию рома и получив сигару в нагрузку, лишился дара немецкой речи и перешёл на абхазскую. Такое вот Вавилонское столпотворение происходило перед коммунизмом в Баксанском ущелье. Я уж не говорю о других районах нашей бескрайней Родины.
Вася выспрашивал меня о моей жизни. Ему, как писателю, всё казалось интересным. О себе он рассказывал мало и только в контексте. Я рассказывал ему о своих планах поехать после Чегета в Сочи и позагорать там, на весеннем мартовском солнышке. Мой приятель Марк Крейчман уже туда прилетел и ждал меня в «Приморской». Вася слушал мои мечты, развесив уши, и не верил, что в стране коммунистической диктатуры можно устраивать себе такие «сафари». Своё детство Вася провёл в Сталинских лагерях вместе с мамой, Евгенией Гинзбург, и у него сохранялся животный страх перед властью. Я же с ней играл, как балованный ребёнок. Дети доверчивы и не чувствуют опасности. О Красной поляне тогда слышали немногие туристы в Сочи, но до Агурских водопадов, горы Ахун или озера Рица добирались все. Подводные ныряния с аквалангами на причале Бзугу в те времена были такой же экзотикой, как полёт в космос. Вечерние танцы на одиннадцатом этаже нового корпуса «Интуриста» ещё не называли дискотекой. А загорать среди цветущей сакуры сочинского дендрария и лениво подкармливать павлинов просто никому не приходило в голову. У шахтёров было в почёте сдавать картишки на гальке у самого синего в мире Чёрного моря. Про теннисные матчи на Ривьере или футбол с Олегом Блохиным на школьной спортплощадке у «Приморской», об утреннем кофе с миндальными пирожными на террасе он слушал вяло и рассеянно. А вот когда я рассказывал, как Марик клеил девчонок, Вася забывал причмокивать коньяком и попыхивать трубкой. Трубка гасла и он раскуривал её вновь, переворачивая вверх тормашками. Вася бывал в Сочи, но что там так много интересного, он себе не представлял.
На другой день идти на гору не было сил и мы с Васей остались загорать на террасе. Подъехал автобус и из него вышел одинокий гражданин с новокупленным чемоданом. Он был последним туристом из этого заезда. Из Свердловска долететь вовремя до Пятигорска было делом не лёгким. В считанные минуты он разместился и в чёрных семейных трусах был уже на террасе и угощал нас дорогим коньяком «КВ». Семён оказался сталеваром и за ударный труд был награждён бесплатной месткомовской путёвкой на турбазу «Иткол». Ещё бы несколько рекордных плавок и он бы поехал в ГДР, как его бригадир. Осушив бутылку, мы засобирались. Загорать на горном солнце долго было небезопасно. Можно было сгореть. Оно богато ультрафиолетом. Наш новый друг из Свердловска пропустил предостережение мимо ушей, не придав этому факту никакого значения. Привык жариться у Мартеновских печей. Привычка — дело житейское. А мы с Васей разбрелись по номерам, соснуть часок под коньячные грёзы.
Разбудил нас вой сирены скорой помощи. В холле гостиницы толпа возбуждённых туристов сострадательно пересказывала историю ожога жадного до загара новобранца. Его, как сквозь лупу опалило лучами палящего горного солнца, и он покрылся волдырями. Оказалось, он уснул в шезлонге и проспал на солнце до захода, пока его не начало лихорадить.
В веселии и приплясываниях прошли две недели. В «Итколе» готовились встречать новую смену и пополудни загоревшие и отдохнувшие постояльцы высыпали с вещами на улицу. Площадь перед отелем напоминала восточный базар. Прощально шатались на баксанском сквознячке лапы вековых елей. Подошёл краснобокий Икарус и все начали укладывать свои сумки в багажное отделение. Весело подкатила белая Волга «Скорой помощи» и из неё выскочил наш обгорелец. Восторг и радость охватила толпу. Облапав двух-трёх подвернувшихся баб, Семён слетал в камеру хранения за своим уголком, вихрем влетел в автобус и сел на первое кресло рядом с водителем. Лицо его светилось радостью предстоящей встречи с родными и близкими. Скрывая её из-за природного стеснения, он прятал обгорелое лицо за чемоданом, прочно стоящем на его рабочих коленках. Ему не терпелось рассказать дома свои впечатления об отдыхе на модном горнолыжном курорте. На предложения шофёра поставить чемодан в багажное отделение Семён не отвечал, а только улыбался каким-то только ему знакомым видениям. Он утопал в мыслях о своём.
Тай-брейк
Изгнанникам, скитальцам и поэтам. Иммигрантам второй волны.
В дождливую погоду до Валеркиного дома можно было дойти пешком за пятнадцать минут от самого Невского, прячась от мокрых, колких капель под прикрытием сводов галереи Гостинки и Апрашки. Но советский народ был так избалован регулярным движением трамваев, что идти пешком считал ниже своего достоинства. Слово гулять никак не относилось к пешему передвижению по улицам. Гуляли по набережным каналов и Невы. Или в парках в поисках уединённой скамеечки, на которой можно было вдоволь наобниматься. Жил он на углу улиц Садовой и Майорова, рядом со старейшей в Питере пожарной каланчой. При царе пожары были обычным делом и пожарных размещали поближе к жилищу. Из таких же практических соображений мой приятель выбрал себе институт поближе к дому, не обращая внимания на почти оскорбительное тогда название ЛИИЖТ и полное пренебрежение с его стороны к профессии железнодорожника. Не в пример мне, который из-за героической профессии лётчика-космонавта и модного названия ЛИАП таскался на лекции полтора часа на громыхающем трамвае № 15 через весь город. Валера был в семье, по мнению его отца, непутёвым сыном и, видимо, уклоняясь от родительской опеки, рано женился. А зачем ещё? Не из-за любви же?! Правда жена его, Татьяна, была круглолица и мила. Но это не было в СССР таким дефицитом, как дублёнка. На танцах, куда мы часто ходили всей компанией, Таню не надо было прижимать, до онемения напрягая свою руку. Она сама прижималась так, что потом приходилось исчезать в туалет и проверять, не проступили ли у тебя на брюках какие-нибудь пятна.
Жили молодые в маленькой комнатке большой коммунальной квартиры на четвёртом этаже. Каждый визит к ним сопровождался скрипом дверей многочисленных комнат и бесконечным шипением их обитателей. Но в комнате молодожёнов можно было расслабиться и рассмотреть Валеркино добро. То есть те вещички, которые присылали ему в посылках родственники из Америки. По такому вот случаю я и притащился к нему, случайно встретив его на Невском и соблазнённый рассказом о новой партии колониальных товаров. Под звуки музыки модных пластов мы рассматривали приехавшее с другого конца света вожделенное барахло. Родственники у Валеры были добрые, но рачительные и брали на распродажах не то, что ему было нужно, а то, что дешевле стоило. На сей раз, не подозревая, кто и как играет у нас в теннис, в посылку запихнули белые теннисные туфли огромного размера с изображением лаврового веночка на пятке.
— Бери, старичок! Фред Пери! Известная фирма! Они и в Америке дорого стоят. А я тебе за пятнашку отдам. Размер твой. А таких больших людей в Питере больше нет.
— Так ведь не ходовой товар-то. Смотри, залежатся туфельки-то. Давай за червонец.
Валерка согласился быстро. Тогда, в шестидесятых, белые теннисные туфли никому были не нужны. А тем более сорок пятого размера. В придачу я прикупил ещё и белый теннисный пуловер с такой же эмблемкой в виде лаврового веночка на груди. Валерка уверял, что таких модных теннисистов я больше не встречу и буду поражать воображение окружающих.
— Теперь тебе надо учиться играть в теннис — заключил Валерка и подарил мне старенькую, ободранную ракетку «Восток».
Так я был принят в эту игру и вошёл в круг людей не совсем обычных для страны массового спорта. В нашей большой компании появилось новое увлечение — лаун теннис. Валеркин отец работал старшим тренером во Дворце пионеров. Теннисные корты находились в райском уголке Питера, в Парке Победы, что на Крестовском острове. Мы стали часто приезжать на корты и осваивать азы владения мячом у «стенки». Валера был мастером спорта и готовился к соревнованиям под неусыпным взором своего отца. Нам же с Вохой эта игра доставляла только наслаждение. При моём появлении на кортах в экипировке от Фреда Пери сам Володя Потанин, который ступал своей ногой по газону Уимблдона, пожал мне руку и сказал, что я буду желанным гостем на кортах, пока не сносятся тапочки и не протрётся пуловер. Советские люди того времени понятия не имели о том, что теннис обязывает к элегантной спортивной форме и одевались в чудовищные лохмотья. Главным было — не порвать хорошую вещь и не провонять её потом.
Когда Валера поехал в Америку за счастьем для своей жены Тани, я продолжал играть в теннис на этих благословенных кортах, наслаждаясь не советской красотой паркового пейзажа и вдыхая вприкуску атмосферу буржуазной жизни. Пение птиц, свистящее шуршание пролетающего мяча, звуки тугих отскоков от корта уносили меня в другой, сверкающий мир. Я брал уроки у его отца, играл с его младшим братом Лёшей и, сидя в гамаке, читал почтовые открытки его каракулей со звёздно-полосатым флагом. Правда потом писал объяснения оперу из КГБ о том, когда и на какой почве я познакомился с предателем Родины? И, вообще, что меня, комсомольца с ним связывает?