Истории СССР
Шрифт:
Потом мы сели на разные места, уснули и попрощались только приземлившись.
Я работал в Москве на Олимпиаде и в один из вечеров после успешного открытия в Лужниках, поехал к своему приятелю Никите на Малую Грузинскую. Неожиданно, а он жил в этом же доме, встретил Володю, измождённого, нервного с помятым серым лицом. Его сопровождала не колдунья, но персонаж из их числа и ещё какие-то две тени. Говорил он сбивчиво и не понятно о чём. Долго и высокопарно представлял свою спутницу Олесю или Оксану. Точно я не расслышал, а переспрашивать не стал. Мне было всё равно. Ей он рассказывал про наши подвиги, постоянно вставляя «смотри, какой он высокий». Та лукаво щурила и опускала глазки. Похоже, она была счастлива. Я спросил про Марину. Ему это не понравилось и он насупил брови. Володя взглянул на меня тем демоническим взглядом, которым пьяные мужья смотрят на тех, кого подозревают в порочной связи со своей женой. Видимо у меня не получалось скрывать своё восхищение Мариной. Он показался мне брошенным и одиноким. Тянул за пуговицу и звал с собой, суля неземные радости. Потом попросил в долг денег, клятвенно заверяя, что на днях он получит солидный гонорар. И не было никого рядом, кто бы изменил их планы. Амок — почему-то промелькнул в мозгу давно читанный рассказ Стефана Цвейга. «А как же Марина?» — стучала в моей голове парадоксальная загадка. Я постарался побыстрее освободиться от их общества, и мы разошлись в разные стороны праздновать очередной «удачный» вечерок.
Через несколько дней по Москве разлетелась весть, что Высоцкий умер. Я позвонил Боре. Он был подавлен. Спустя два дня я нехотя тащился в театр на похороны, опасаясь быть замеченным в порочащих связях. Но проблески стыда не позволяли оставить в такую минуту, как мне казалось, одинокого неприкаянного человека, с которым пересекались пути земной жизни. Да к тому же уже совсем мёртвого.
На дальних подходах к театру вдоль Садового кольца толпы людей заполняли все улицы и переулки. Я подумал, что это зрители изнурительного олимпийского марафона, проходящего по улицам Москвы. Но оказалось, что это его поклонники пришли попрощаться с любимым актёром. Улицы были перекрыты милицейскими кордонами. Среди них я узнал своих ленинградских товарищей в штатском Жору Полтавченко и Вову Путина. Они зорко следили за порядком и запоминали лица сострадающих. Их были тьмы и тьмы, и тьмы. Но и память у ребят была не короткая. Глухой гул толпы пронизывали обрывки песен Высоцкого, звенящих, как пение птиц из скверов, дворов и окон. Внезапно повисла мёртвая тишина и песни стали слышнее. Общий стон, как последний выдох возвестил, что прощальный путь вышел на финишную прямую. Кавалькада машин понеслась по Садовому кольцу с такой скоростью, как обычно несутся не на Ваганьковское кладбище, а на аэродром, куда нельзя опаздывать, потому что взлетает долгожданный самолёт в самое прекрасное путешествие. Народу было столько, что несмотря на свой магический пропуск, я так и не смог пробиться к нему. Как когда-то мне это удалось на вечеринке в Риге. Видимо, здесь была другая магия. И откуда только они все взялись, эти люди? Странно?! Как странно?! А ведь ещё вчера никого с ним не было… Или может их в сумраке не было видно?
Рыжий Мастер Светотени
Лёне Богданову, художнику и мастеру фотокружка.
На шестом десятке Советской власти в магазинах всё ещё ничего не было. Нет, было, конечно, но такое убогое, что от него бежал мороз по коже. Но купить людям всё равно чего-нибудь хотелось. Хотелось чего-то такого, чтобы как в иностранных журналах. Не было у людей и денег. Их не было даже на то, что можно было по блату достать из под прилавков в советских Универмагах. В одних и тех же портках люди ходили годами, а перелицевав их на другую сторону и… десятилетиями. На случайно подобранную у «АСТОРИИ» банку из-под пива или пачку из-под сигарет «Малборо» мы могли, как попуасы, любоваться годами, забравшись на диван в уголке своей комнатки коммунальной квартиры. Сильна была у советских людей тяга к прекрасному. Мебель в домах жила дольше. Норы строителей коммунизма ещё наполовину были обставлены шкафами и трюмо, которые их отцы в революционном порыве отняли у буржуев, прогнав их из родовых поместий и уютных, насиженных дворянских гнёзд. Поэтому все упорно копили деньги. Долго, мучительно, изнуряя себя недоеданием и недопокупанием. И в ответ, на возглас подружки-транжиры «Пойдём в мороженицу!», чаще всего можно было услышать хорошо всем знакомую фразу «Не, я на диван коплю». Зарплаты выплачивались трудящимся такие маленькие, что для копилки к концу месяца ничего не оставалось.
Я искал заработки на каждом углу. Можно было за десять рублей броситься под поезд на съёмках фильма. Можно было разгружать ночью вагоны на Сортировочной. Одной из таких плодоносящих жил, приносящих мало-мальский доход, была секция карате, которую я вел по утрам в «своём» зале борьбы на улице Декабристов, 21. Однажды мой приятель Серёжа Сидоренко, с которым мы работали на кафедре в ЛИАПе, привёл двух новобранцев Борю и Лёню. Они хотели овладеть карате, чтобы защищать от посягательств хулиганов свои фотокамеры. Нищетой они отличались отчаянной. Платить мне за занятия деньгами не могли и предложили взаимный обмен уроками фотографии в ДК Пищевиков на улице Правды. Они вели там фотокружок для пионеров и школьников, зарабатывая себе копеечку на хлеб. А в качестве вступительного взноса Лёнька подарил мне авторучку «Паркер», захваченную им днями в «свалке» за сувенирами на американской выставке в Гавани. Устоять перед таким щедрым подношением я не смог. На этом и порешили.
Раз в месяц, а то и реже я отправлялся вечерком к Лёньке в мастерскую, чтобы проявить отснятую плёнку и напечатать с неё фотографии. Магия проявления на чистом листе белой фотографической бумаги знакомых образов при погружении его в прозрачную жидкость проявителя, вызывала во мне восторг и преклонение. Кругом сновали пионеры и школьники, печатая свои фотографии в отблеске красного света и обсуждая с Лёнькой их достоинства и недостатки. Когда дети разбегались по домам, очередь доходила и до меня и его ученика, Бори Смелова. Лёнька был застенчивым человеком и учил не назидательно. Долго он убеждал меня в том, что не нужно стремиться к композиции, заваленной хорошо освещёнными объектами. Половину из них можно оставить и в загадочной темноте. Доставал с полки альбом с репродукциями картин Рембранта и уговаривал разделить его восхищение тёмными полотнами с двумя, тремя сверкающими деталями. Потом быстро и чётко объяснял, как выставить экспозицию на тот предмет, который нужно запечатлеть на фотографии, как главный. А те, что не так важны, пусть остаются в тени. Но главное?! Главное, чтобы на фотографии было бы хоть пятнышко настоящего белого цвета. Не серого, а белого. Настоящего белого. Боря Смелов, от рождения лишённый остроты зрения и чувства юмора, благоговейно внемлил Лёнькиным наставлениям и старался познать побольше его секретов.
— Лёня, а если я портрет негра в тёмной комнате захочу снять, то что?
— Пить меньше надо, Боря! Вот что!
На этих уроках Лёня убеждал меня, что не так важно, что изображено на фотографии, а важно как. Пусть ты не увидишь часть предмета или лица, которая скрыта тенью. Но та, которая освещена, скажет тебе о невидимом больше. Тайна должна быть в фотографии. Тайна и недосказанность.
Обычно эти разговоры шли под портвейн, который приносил Боря. Или Лёнька с непокрытой рыжей шевелюрой быстро оборачивался в гастроном, что был в двух шагах на углу, напротив метро «Владимирская» и приносил бутылочку «Агдама», триста грамм докторской колбаски и нарезной батон.
— Лёня, почём брал портвейн?
— По рубль тридцать три.
— Ух ты, а пьётся как по рубль сорок семь, — произносил Боря, как тост, дежурную шутку и с наслаждением причмокивал портвешок.
Лет через пять Лёня переехал в мастерскую на канал Грибоедова, 142. Это был огромный подвал в несколько комнат. Дом культуры закупил для фотолаборатории новое оборудование и Лёнька зажил барином. Теперь ему не нужно было ремонтировать к приходу пионеров разное старьё. Самую большую комнату он приспособил для выставок. Мы часто собирались там поболтать, послушать музыку, выпить винца. Выпить он был не дурак, но меру знал. Пил обычно портвейн. По большим праздникам — «ПОРТО». Жена его, красавица Тамара, хлебнула с ним немало через этот портвейн. Но любила она его самозабвенно и на судьбу не роптала. Растила дочь. Рада была, когда Лёнька брал её с собой на наши посиделки или ко мне на тренировки каскадёров в парки Пушкина. О выставках своих фотографий он тогда и не мечтал. Развешивал их у себя в мастерской и приглашал друзей. Мы вместе ходили на фотовыставки прикормленных властью журналистов на Садовую в ТАСС или в Домжур на Невском.
Постоянной работы у Лёни не было, и он с семьёй влачил жалкое существование в Весёлом посёлке. Мечтой его было пробиться на работу в приличное художественное издательство. Для этого нужно было иметь не только мастерство и талант, но и приличную аппаратуру. Поэтому все деньги, которые Лёньке удавалось заработать, тратились не на покупку шуб жене и платьев дочке и тем более не на мебель и бытовую технику, а на покупку дорогостоящей импортной фотоаппаратуры типа «Хасельблат». После первого «сумасшедшего» контракта на съёмку «Остромирова Евангелия» для издательства «Аврора» Тамара настояла на том, чтобы Лёнечка купил подержанную «Копейку» и не обрывал свои плечи тяжёлым кофром и штативами. Тамара радовалась за мужа и слушала успокоительное — «подожди». И ждала, ждала, ждала…
Ту красоту, о которой она, да и мы все, мечтали и, которую нельзя было купить в советских магазинах, Лёнька творил в фотографиях. Убогий уют наших комнат с одним тусклым окошечком превращался на его фотографиях в силуэты загадочных дворцов, жалкая стеклянная посуда — в волшебные сервизы, сверкающие мириадами искр. Убогие, нищие, спившиеся строители коммунизма в лохмотьях на Лёнькиных фотографиях превращались в полных духовности и достоинства героев, а развалины блистательного Санкт — Петербурга, захваченного и разграбленного башлевиками, вновь обретали очертания мистической северной столицы.
Однажды Лёнька позвал меня в Эрмитаж поздно вечером. Он снимал картины на слайды для издательства «Аврора» и ему нужен был помощник, чтобы носить аппаратуру. Но где?! Ох и оттянулись мы тогда! По полной! Трудно представить, что мы бродили в пустых безлюдных залах Эрмитажа. Ходим одни перед полотнами Рембрандта, Рубенса, Леонардо да Винчи, Веласкеса, Брейгеля, Кранаха…
— Ну, видишь, видишь! — твердил он, стоя перед «Возвращением блудного сына».
— Вижу, но плохо. Поярче бы немножко.