Истории СССР
Шрифт:
Я прислонился лбом к стеклу. От него в тело проникал леденящий холод, а за ним таяла в темноте ночи снежная мгла. По пустынному проспекту Максима Горького от Мюзик-Холла медленно катил белый Запорожец. Он замигал поворотником и подъехал к нашим туристкам, бешено махавшими ему руками. Из Запора вышли два мужика в кроликовых ушанках, положили сумки туристок в багажник, вежливо пропустили их на заднее сидение. Хлопнув дверью и взревев мотором, Запор покатил по заснеженному проспекту в сторону аэропорта, растворяясь в снежной пелене.
Через несколько часов я дозвонился до диспетчера, узнал что самолёт благополучно приземлился в Вильнюсе и уснул мёртвым сном. Мне снились бессвязные кошмары на тему туристических посиделок, орущая тёща с вздыбленными от возмущения бровями, плачущие детки, забившаяся под кресло мохнатая болонка Дези.
Сквозь тревожный утренний сон я слышал гомон собирающихся в школу детей, ровный, как метроном, голос уравновешенной тёщи, слабый, скулящий плач брошенной сучки и вой пурги за окном. Ангела не было видно.
В воскресение целый день я лежал в постели. Пурга не унималась. Теща забрала детей к себе, чтобы хоть на денёк избавить их от моего гнёта. Температура начала понемногу спадать. Но в вещем сне ничего хорошего увидеть не удавалось.
Вечером тёща привезла детей и, накормив их гречневой кашей, уложила спать. Потом долго вертела диском телефона и очень любезно беседовала с диспетчером. Громко и назидательно прокричав детям из коридора, что самолёт из Вильнюса благополучно приземлился и мама скоро приедет домой, она аккуратно закрыла за собой дверь.
Около полуночи незнакомый голос по телефону попросил Николай Николаевича и, узнав, что это я, сообщил мне об автомобильной аварии с белым Запорожцем на Дворцовой площади. Моя жена в состоянии средней тяжести доставлена в больницу имени Ленина на Большом проспекте Васильевского острова. Трое других пассажиров Запорожца, двое мужчин и одна женщина, находятся в морге этой же больницы. Просьбу помочь в их опознании я уже не расслышал. Я бежал по лестнице своего дома.
В палате было темно. Жена мирно спала с лёгким сотрясением мозга. Разглядев в полумраке палаты меня, она спросила о здоровье деток. Пожелав ей спокойной ночи, я открыл дверь палаты и осветил её лицо, в жёлтых пятнах йода, лучом яркого света. Оно было испещрено кровоточащими ранками от осколков стекла. Жмурясь на яркий луч света, она приоткрыла глаза и прошептала
— Прости меня, Коля. Бес попутал.
Post Scriptum.
Прощения она попросила первый раз за шестнадцать лет совместной жизни. Я простил. Только потому, что очень любил своих детей, истинный смысл супружеского союза. И жил с ней ещё двенадцать лет, пока при схожих обстоятельствах, с позволения своей матери и бабушки, в такой же аварии на Дворцовой площади, 5 февраля 1994 года в снежную пургу чуть не погибла моя дочь.
Саломея
Этот библейский сюжет мне был хорошо известен и поражал своей вероломностью. Любовница царя Ирода, Иродиада, услышав порицание Иоанна Крестителя об их прелюбодейском соитии и узнав о наложенном им запрете на похотливые их встречи, добилась заточения его в темницу. Но этого ей показалось мало и она подговорила свою дочь Саломею соблазнить в танце на пиру царя Ирода и попросить у него в награду голову пророка Иоанна.
Тяга к антиквариату появилась у меня в детстве. Когда мы гуляли с бабушкой по линиям Васильевского острова, то первым магазином, куда я тащил её за руку, был магазин игрушек на Седьмой линии. Вторым по притягательности был кондитерский, где набитые с барской щедростью конфетами, стояли в витринах фарфоровые вазы. После этого хотелось домашнего тепла и уюта. А его можно было ощутить только в комиссионном магазине, где в вперемешку со столами, стульями и люстрами по стенам были развешаны картины. Сказывались, конечно, и культпоходы в Эрмитаж, где было полно картин с голыми женщинами, но и без них там было на что посмотреть.
В послевоенном Ленинграде комиссионных магазинов была тьма. Народ нищенствовал, нуждался в копеечках и носил в комиссионки на продажу всё, что осталось за душой. Поначалу торговали скарбом на толкучке у Балтийского вокзала. Потом, когда стали наводить в городе порядок, толкучку закрыли и перенесли торговлю подержанными вещами в комиссионные магазины. В основном они делились на магазины, где продавали и принимали мебель и на те, где продавали и принимали одежду. Ютились они обычно в тесных закутках, где сваливали всё в кучу. Продавщицы в комиссионных магазинах чувствовали себя обойдёнными счастьем и от обиды дерзили покупателям. С годами директора этих свалок приводили всё в божеский вид, отделяли мух от котлет, одежду от мебели, меха от галантереи. А девушки за прилавком нашли ту золотую жилу дефицита, которая делала их на голову выше коллег из ДЛТ, Пассажа и Гостинки. Серенькие, однообразные пальто, которыми были забиты прилавки универмагов, не могли сравниться с уникальными, модными вещичками из Парижа и Нью-Йорка. Золотишко и драгоценные каменья народ нёс в Ломбарды с надеждой вывернуться из долга и выкупить назад свои реликвии. Получалось это не у всех и барыги наживали свой жирок на человеческой беде.
Новая волна нежного чувства к комиссионным магазинам накатила на меня к шестнадцати годам, когда мне стало не всё равно во что одеваться. В отличие от контактов с фарцовщиками в комиссионках было абсолютно законно и безопасно появляться, а вещички там попадались изумительные. Ленинград — город многомиллионный и среди такого количества людей находились особи, которым родственники из-за границы слали посылки с одеждой и обувью. Что им не подходило — тащили сдавать в комиссионку. Часто вещи были совершенно новые. Галстуки, рубашки, брюки, костюмы и пальто со всего света. Аргентина, Америка, Канада, Франция, Англия, Германия. География российской и советской иммиграции.
Обретя дом, мои интересы к комиссионным магазинам начали расширяться. В мебельном хламе я научился разглядывать детали барокко, ампира, маркетри. Потом, полистав в библиотеке книги по искусству, походив по музеям Павловска и Царского села, я легко мог отличить стул Жакоба, секретер Буля, стол времён императора Павла I. Среди ужасающих натюрмортов советских художников, закрывающих облезлые стены магазинов, я всё чаще замечал потемневшие цвета прошлых веков. Цены этих экспонатов могли отпугнуть советского инженера, но предприимчивый человек, ценивший неповторимость искусства, предвидел их бурный рост в недалёком будущем. Таким прозорливым я оказался в Ленинграде не один. Жуки-коллекционеры ежедневно слонялись по комиссионным магазинам и вылавливали на скопленные рублики шедевры прошлого. Мой приятель Стасик так пристрастился к этому увлечению, что устроил дома мастерскую и начал осваивать секреты реставрационного ремесла. Такой нездоровый интерес объяснялся запросами на антикварные вещи его земляков из солнечной Грузии. Слегка подновив политурой столик, можно было увеличить цену на него в разы. Картины в комиссионных магазинах попадались и европейской школы, но то, что можно было купить Клевера и Сомова это точно. Кончаловский и Дейнека пылились месяцами.
Однажды мой приятель из Театрального института Кирилл попросил помочь ему отвезти в комиссионку огромное полотно Айвазовского, которое поставили на продажу за три тысячи рублей. Кира купил себе подержанные Жигули, сделался счастливым и тут же забыл про Айвазовского. Память о великом художнике сохраняло ещё несколько месяцев пятно на стене, где висела картина. Но потом Кирилл на оставшиеся деньги сделал ремонт, поклеил новые обои и от Айвазовского не осталось следа.
Заработать на антикварной мебели было проблематично. Мебели было много, но реставрировать её было негде и некому. Я придумал один проект с подружкой на киностудии Ленфильм, который приносил нам кое-какие барыши. Но вот картины — дело другое. Мастеров реставраторов совки наштамповали много, а платили им копейки. Поэтому найти реставратора было не сложно. Да и помещений для картины больших не требовалось. Академия художеств на Васильевском с детства была для меня родным домом. Длинные загадочные коридоры, дубовые шкафы библиотеки, ну и, конечно, мастерские художников с натурщицами. Так что на картинах можно было немного заработать. Питера Брейгеля в Эрмитаж принесла обнищавшая гражданочка только в 1946 году. А в 1986 я пополнил их коллекцию голландским шкафом 17 века. Но платили в Эрмитаже копейки. За шкаф я получил три тысячи рублей.