Истории СССР
Шрифт:
Был ещё один вид антиквариата, который имел грандиозный спрос. Это ювелирка. Но тут на страже стояли соколы из КГБ. Драгметаллы могли обеспечить проживание на зоне в течении большого числа лет. Это обстоятельство отбивало у меня любовь к изящным безделушкам напрочь. А вот дружок мой, Стасик, потянулся за блесной. И чуть не проглотил тройник. Стас купил кооператив на проспекте Гагарина и женился на дочери заместителя начальника КГБ — Милочке. С этого дня он обнаглел, перестал всего бояться и занялся антикварным подпольным бизнесом. Спрос обеспечивали иммигрировавшие евреи, а предложение — врождённая жажда наживы. Быстро он оставил любительство и снюхался с аферистами типа Миши Поташинского по кличке «Шнапс», Миши Белостоцкого, которого осудили за вывоз антиквариата за границу при иммиграции его в Израиль. Из Эрмитажа тырить товар помогал Стасу Леонид Ильич Тарасюк, хранитель эрмитажной коллекции оружия и всяких серебряных побрякушек, в числе коих оказался и серебряный кофейный сервиз Николая Второго, на котором Стас засыпался и бросился в бега. Я вывез на такси Стаса за город, до станции Мга, посадил на поезд и ждал его два года. Но к тому времени с Милочкой он решил развестись, доведя её до истерии своими выходками и спарился с Тамарой. Тамара его прикрывала два года, пока он бегал по стране и отсиживался в Поти, Сухуми, Тбилиси и Москве. Она же, Тамара, вышла на Милу и та подсказала ей выход на того следователя КГБ, который вёл дело Миши Белостоцкого. По этому-то делу краем и проходил Стас, который по показаниям Белостоцкого купил у него этот музейный сервиз. За небольшую мзду, в размере пол литра французского коньяка, Стаса от дела отмазали и он благополучно возвернулся в Ленинград. Но Витя Петрик и многие другие не смогли увернуться от чекистской петли.
На даче у соседа моего, дяди Лёши, домишко был скромный. Попросту сказать — времянка. Когда в 1944 прорвали блокаду и погнали немца к себе домой, Лёша, выйдя из госпиталя и комиссовавшись, остался жить на Невском пятачке в деревне Арбузово. Не мог он покинуть эти места. Да и красиво здесь было без немцев, умопомрачительно. С высокого берега Невы открывался сказочный вид на лесистый берег Невской дубровки и изгиб широкой полноводной реки. На Арбузовском берегу на много километров простирался густой лес. Грибов, ягод, дичи полно. А Лёшке только это и нужно было. С детства он был страстным рыбаком и охотником. В своей деревне на Псковщине, откуда он пошёл на войну, только охотой, да рыбалкой душу и отводил. Работа в колхозе была тяжёлая и изнурительная. То на тракторе, то на косилке, а то и с косой в руках. А вот на реке и в лесу Лёшка отдыхал.
Воевал Лёшка в разведке и от этого стал подозрительным патриотом. После войны подозрительность и патриотизм переродились в куркулизм и ревность. Пока Лёшка лежал в госпитале присмотрел себе жёнку. Из медсестёр. Жопастенькую и обходительную. Лёшкину семью на Псковщине фашисты сожгли вместе с родной деревней и возвращаться туда он не хотел. Руки и ноги у Лёшки остались целые и Лидка пошла за него не раздумывая. Где ещё такого красавца кривоногого отыщешь? Война-то мужиков в России сильно проредила. Да и по возрасту он ей подходил. В сельсовете молодым дали участок в Павлово, прямо на берегу речушки. Сказали временно, пока Арбузовские земли будут разминировать. Лёха сколотил времянку прямо на краю обрывистого берега Мги. Удочку можно было забрасывать прямо с крылечка. Но Лёшка удочкой рыбу не ловил. Не серьёзно это. Он, по советским понятиям, браконьерил. Ловил рыбу мерёжами. А когда его накрывали инспектора рыбоохраны, он им голосом радиодиктора Левитана, напоминал где он провёл военные годы. И те затихали. На охоту со своими гончими, а их у него по правилам была пара, Лёха ходил прямо в охотничий заказник. Подстрелит бобра, когда шапку сносит, освежует, высушит на распялке, выдубит и отдаст своей Лидке в работу. Потом в новой бобровой шапке, оттеняющей старую военную фуфайку цвета хаки, пару раз сходит в магазин, похиппует и успокоится до следующей оказии. Своей Лидке он справил воротник из рыжей лисицы и на фоне облезлых мутоновых слюнявчиков она смотрелась королевной.
Всю жизнь Лёшка строил дом. С умом строил, не торопясь. А жизнь жил и детей растил во времянке. Этот новенький дом, подведённый под крышу, я у Лёшки и купил, когда он, так его и не достроив, собрался умирать. Шёл ему восьмидесятый годок и переезжать из своего теремка в новые хоромы ни Лёшка, ни Лидка не торопились. Дочка их Любка, гордая и своенравная тётка, построила свою времянку на этом же участке и от родителей ничего брать не хотела. От кирпичного завода, где она трудилась со своим мужем, им дали новый участок и они тоже строили большой кирпичный дом. Оставлять своей жене дом Лёшка резону не видел и решил дом продать, чтобы наследство оставить деньгами.
Когда мои профурсетки возвращались в субботу из бани, до захода солнца стонали от зависти на Лидкино тело, гладкую кожу и упругие ягодицы в её-то семьдесят лет. Прикладывали к своим рыхлым жопам примочки, которые Лидка им посоветовала посмеявшись, и делали по утрам упражнения, чтобы было чем соблазнять ухажёров. Мужья их интересовали мало, как вяленые караси. А Лидка им не переставала жаловаться на своего ревнивого, любвеобильного старика. Сначала гонит в магазин за чекушкой, а потом бьёт за измену, которую якобы совершила в кустах у магазина.
В горнице над зеркалом у Лёшки болтался на гвозде обрезок холста с голой тёткой. Судя по всему, художник изобразил танцующую Саломею с воздетой над головой саблей и обнаженным бюстом. Но холст был в таком ужасающем состоянии, что рассмотреть что-либо предметно возможным не представлялось. Лёшка рассказал мне, что картину эту у соседки вырезал ножом из рамы его знакомый водопроводчик, пока та искала трёху, чтобы с ним расплатиться. Приглянулись ему обнажённые женские груди. С дядей Лёшей он расплатился этой картиной за накопленный многолетний долг. Теперь ему тоже было чем позабавить себя после бани. Но вот жена дяди Лёши, перехватив жадный взгляд своего семидесятилетнего самца, взъелась не на шутку. Она выкидывала обрезок холста со своей соперницей, прятала его на чердаке, уносила в дом к дочери, но холст неизменно возвращался на своё место и дядя Лёша подолгу не сводил с него своих близоруких глаз. Когда схватка вымотала всех участников до изнеможения, холст был выставлен на торги. Покупателем был я, ближайший сосед, прослывший в деревне Павлово на Неве заядлым старьёвщиком. Я по случаю скупал у населения медные и серебряные самовары, мебель в стиле «ампир», старинные иконы и русский фарфор, реквизированный ими в 1917 у эксплуататоров и чудом переживший нашествие немецкой саранчи.
Ставки назначал хозяин. Сошлись на ста рублях. Совершив сделку, дядя Лёша вернулся домой и умер. Врачи поставили причину смерти — инсульт. Не успев закопать отца в могилу, ко мне прибежала его дочка Лида и потребовала вернуть холст. Я не возражал, но потребовал вернуть деньги. На отказ вернуть деньги, которых она не видела, я ответил отказом вернуть холст, понимая, что за двадцать шагов до дома пропить все сто рублей дядя Лёша не мог. Пол литра водки «Московская» ценилась в те времена в 2 рубля 87 копеек.
Присяжные заседатели из числа моих ближайших родственников единогласно признали меня виновным и проголосовали за возвращение холста и восстановление дружеских отношений с соседями. Но осознав, что сто рублей, отложенные женой на новое пальто, пропали в соседском мутном омуте, приговор был отменён. «Саломея», пройдя полный курс реставрации, с неустановленной родословной, поселилась на стене гостиной моей квартиры на проспекте Максима Горького. Теперь своих зорких вожделенных глаз с неё не сводил я. Ревностью по ту пору меня уже давно не мучили.
В начале девяностых ко мне в гости приехал друг Андрона Кончаловского, художник из Ла Скала Эцио Фриджерио. Прогуливаясь по Питеру, мы зашли в комиссионку на Садовой посмотреть на товар. Эцио, разглядывая акварели, подозвал меня и с потаённой улыбкой кивнул на витрину. Я остолбенел. В витрине красовался эскиз моей «Саломеи» с подписью и датой. От восторга и радости я не мог достать деньги из портмоне, сбивчиво объясняя продавцу, что беру эту вещь. Работа принадлежала немецкому художнику по фамилии Дигинер и датировалась 1935 годом. Теперь стену моей гостиной украшала пара танцовщиц, замахнувшись саблями, готовыми снести голову кому угодно. Подросшая семнадцатилетняя доченька в сговоре со своей матерью пустилась в ритуальные танцы на балах «малышевских» бандитов. Мои порицания и протесты вызывали у них только раздражение. А скоро от ментов я узнал, что выселен из своего дома своей дочерью и женой, а заодно и разлучён навеки с прекрасными, но одиозными танцовщицами на холсте и картоне по имени Саломея. Такая вот мистика.
Дом учёных
Великому Князю Владимиру Кирилловичу Романову и всем изгнанникам, скитальцам и учёным, прогнанным с Родины товарищем Лениным.
Дом Великого Князя Владимира Александровича Романова, старшего брата Николая II, выделялся на Дворцовой набережной Петербурга своей неприступностью итальянского палаццо, огромными окнами залов первого и бельэтажа и подъездом, выступающим на тротуар до самой проезжей части. Опасаясь покушений террористов, убивших на Екатерининском канале Александра Второго, страх заставлял хозяев строить дворцы, более походящими на крепости. Да и сам Великий Князь, верный чувству чести и долга генерал-губернатора, не моргнув глазом разогнал в 1905 году картечью демонстрацию рабочих во главе с попом Гапоном. Говорят, были жертвы. Правда у этого особняка был ещё один въезд во двор с Миллионной улицы через массивные дубовые ворота, где можно было безопасно выйти из кареты и подняться в покои, но… Видимо какое-то потаённое чувство толкало Великого Князя на риск.