История Англии от Чосера до королевы Виктории
Шрифт:
Джон Бакен [64] в своих мемуарах так описывал лондонское общество времен его юности накануне южноафриканской войны 1899 года: «Лондон в конце столетия еще не потерял своего георгианского вида. Его правящее общество оставалось аристократическим до самой смерти королевы Виктории и сохранило моды и обряды аристократии. Большие дома не исчезли и не стали комплексом квартир. Летом город был истинным местом удовольствия: каждое окно весело пестрело цветами, улицы были полны блестящими экипажами, Гайд-парк составлял чудный фон для прекрасных лошадей и красивых мужчин и женщин. Прежние обычаи уходили в прошлое, сюртуки и цилиндры стали общепринятой одеждой не только в Уэст-Энде, но и около здания суда и в Сити. В воскресенье после полудня мы охотно совершали ряд визитов. Беседы и обсуждения не были случайным явлением, какими они становятся теперь, а чем-то вроде искусства, в котором компетенция придавала известный престиж. Клубы еще находились в стадии расцвета, списки их членов были длинными, и членские права были ступенью карьеры. Когда я оглядываюсь назад, это время кажется мне порой невероятного спокойствия и самоудовлетворенности. Общество, как я его помню, было вежливым и благовоспитанным, без вульгарности и без поклонения богатству, которые появились с новым столетием».
[64]Бакен Джон (1875-1940) – английский государственный деятель и историк. В 1935 году назначен генерал-губернатором Канады. – Прим. ред.
Однако «общество становилось смешанным», и богачи уже были заметны в лондонских гостиных за двадцать лет до смерти королевы – может быть, даже более заметны, чем впоследствии, так как тогда они были чем-то исключительным. «Общество» в его более старом и строгом смысле слова еще в дни Пальмерстона было ограниченным миром, доступ в который охранялся супругами некоторых вигских и торийских пэров. Но в восьмидесятых годах «общество» имело неопределенное значение, может быть, охватывающее высший и интеллигентный классы, может быть, включающее всех хорошо одетых мужчин и женщин, которые встречались друг с другом во время прогулок в Гайд-парке или беседовали во время подачи бесчисленных блюд на лондонских званых обедах. Однако Джон Бакен верно отмечает, что эти люди сохранили до конца столетия, по крайней мере в столице, аристократические манеры и привычки. Они отличались от состоятельной провинциальной буржуазии Йоркшира или Ланкашира, которая еще предпочитала «плотный ужин с чаем» пышному обеду.
В семидесятых и восьмидесятых годах в интеллигентном и деловом мире еще были обычными такие же большие семьи, как и у трудящихся, и население быстро увеличивалось, ибо значительная часть рождавшихся детей теперь оставались в живых. В результате улучшения санитарного состояния города и постоянного прогресса медицинской науки и практики снизилась смертность. В 1886 году превышение рождаемости над смертностью составляло в Англии 13,3%, тогда как в Германии оно равнялось 10,8%, а во Франции – 1,4%.
После 1870 года родители в трудовых семьях получили некоторое облегчение благодаря введению системы всеобщего начального образования, но даже и тогда образование давалось с трудом, и, за исключением времени занятий в школе, дети бедноты все еще скитались без присмотра по улицам. В мелкобуржуазных домах это была эпоха игрушечных коней-качалок; детская и классная комнаты были наполнены веселым, шумным обществом; там формировались детские впечатления и характеры, до тех пор пока – старший, средний и самый младший – не отправлялись в пансион, после чего они могли радовать или огорчать своих сестер только в праздничные дни.
Детские игрушки второй половины XIX века
Существовало еще множество гувернанток, нянь,дворецких, горничных и поваров, требования которых относительно жалованья и свободных вечеров были еще умеренными. Многие из них были преданными и ценными членами семьи; другие приходили и уходили, не оставляя о себе отчетливых воспоминаний. Их обязанности были тяжелыми и важными, так как высокие и узкие городские дома мелкой буржуазии не были оборудованы приспособлениями для облегчения труда; армии горничных с трудом поднимались по лестницам с горячей водой для детских ванн и с углем для каждой комнаты. Висящее над городом облако угольной копоти способствовало сгущению лондонского тумана.
Только в девяностых годах стало очевидно, что началось сокращение размеров семей, прежде всего среди интеллигенции и мелкой буржуазии, обремененных тяжелой платой в «общественных школах», и среди зажиточных ремесленников, стремившихся сохранить высокий уровень жизни. В 1887 году во время судебного преследования Брэдлоу и миссис Безант за опубликование неомальтузианского памфлета впервые стали широко известны противозачаточные средства. Но население трущоб, о котором главным образом и думали реформаторы, принимало эти советы медленнее, чем все другие слои общества. Те же семьи, которые были наиболее способны воспитывать детей так, как они должны воспитываться, оказались в наступающем столетии, к несчастью, наиболее склонными к «вырождению».
Семидесятые и восьмидесятые годы были периодом не только больших семей, но и пуританизма в области этических и сексуальных идей, смягчаемых на практике слишком часто проявляющейся слабостью человеческой натуры. Королева Виктория подавала пример своему двору в отношении строгости моральных правил. Подлинная честность большинства британских купцов как деловых людей,была одной из причин нашего замечательного коммерческого процветания. Популярными героями этого периода – и они были истинными героями – были прежде всего религиозные люди: исследователь Африки и миссионер Ливингстон; солдат-филантроп генерал Гордон; лорд Шефтсбери и Гладстон; жизнь этих четырех лиц, столь отличных друг от друга и от всех прочих, была подлинным служением Богу.
Пуританское отношение к жизни и поведению укоренилось благодаря не только библейской религии массы викторианцев, но и англо-католической религии, которая выросла из оксфордского движения тридцатых годов и теперь широко распространялась, имея среди своих светских представителей таких людей, как Гладстон и Солсбери. Но англо-католицизм был особенно силен среди приходского духовенства, у многих представителей которого он вызвал новую профессиональную гордость и создал стремление приобрести то общественное влияние, которое некогда принадлежало «духовенству англиканской церкви» как таковой, а теперь быстро исчезало. Англо-католическое влияние сделало более легкими некоторые уступки обычной человеческой природе, включая и менее строгое, чем это могли одобрить евангелисты, соблюдение «дня субботнего». Постепенное изменение «английского воскресенья» имело и хорошие, и плохие последствия. В этот период перехода от чрезмерной строгости прошлого к совершенной распущенности настоящего было много хорошего в том, что во многих семьях сохранялся обычай «воскресного чтения» серьезных, хотя и не обязательно религиозных книг. На один день в неделю романы и журналы откладывались в сторону и, кроме более светской поэзии и истории, читалась великая классическая литература, подобная Библии, «Путешествию пилигрима» и «Потерянному раю», которую в обычное время больше уже не читали.
Не только измененные воскресные обряды, но и чтение Библии и семейные молитвы были обычным явлением почти до конца столетия. Каноник Смит писал в своем исследовании о результатах влияния Чарльза Симеона на английскую жизнь:
«Евангелизм» был религией родины; в возрождении семейного богослужения был его наиболее замечательный и наиболее приятный триумф. Возможно, что это возрождение фактически ограничивалось высшим и средним классами общества, особенно последним; но в этих пределах оно было распространено настолько широко, что в 1889 году ректор Кингс-колледжа (Кембридж) в циркулярном письме, адресованном студентам этого колледжа по поводу добровольного посещения церкви по утрам, мог писать: «Вы, большинство из вас, пришли из домов, в которых семейные молитвы являются обычаем…» Сегодня этот благочестивый обычай фактически угас: не только потому, что фактически угасла викторианская набожность, но также и потому, что, по существу, нет теперь и викторианских семей».
В середине XIX столетия английская религия была внушительным сооружением, но в ее основании была слабая сторона, под которую уверенно подкапывалось движение научных открытий: вера в пророческую силу каждого слова Библии была обычной для нонконформистов, для евангелической церкви и, едва ли в меньшей степени, для «высокоцерковников», подобных епископу Сэмюэлю Уилберфорсу и Гладстону. Чарльз Дарвин был настолько непохож на Вольтера, насколько может быть непохоже одно человеческое существо на другое; он вовсе не хотел быть иконоборцем; он вовсе не считал церковь «гнусной», и в конце концов она почтительно похоронила его в Вестминстерском аббатстве. Но его научные изыскания привели его к заключениям, несовместимым с повествованием первых глав Книги Бытия, которая была в такой же степени частью английской Библии, как и сам Новый Завет. В общем, вся идея эволюции и «происхождения человека от обезьяны» была совершенно несовместима с существующими религиозными идеями о создании человека и о центральном месте человека во вселенной.