История Англии от Чосера до королевы Виктории
Шрифт:
Четвертым университетским городом был сам Эдинбург – штаб-квартира шотландского закона и суда, место, где собирался парламент, состоящий из представителей трех сословий, и другой парламент, оказавшийся более прочным, – Генеральная церковная ассамблея. Здесь также был Холируд-пэлис, пустое гнездо, из которого улетели шотландские короли. На другом конце протянувшейся на целую милю Кэнонгейт, на Хай-стрит, «величественнейшей улице в мире», как называл ее путешественник этого периода, поднимался на скале замок, в котором отсутствующая королева Анна была представлена красными мундирами ее маленькой шотландской армии. Праздные солдаты смотрели вниз на дым и крыши Эдинбурга, постоянно занятые вопросом, что может затеваться в беспокойном городе внизу и подавление какого мятежа – религиозного, политического или экономического – будет их ближайшей обязанностью.
Хотя древняя городская стража Эдинбурга с ее локаберскими топорами была посмешищем Шотландии, однако взломы и грабежи были почти неизвестны в главном городе королевства, где люди оставляли двери своих домов незапертыми всю ночь. Это говорит о честности шотландцев и свидетельствует об уважении к суровой религиозной системе, при которой они воспитывались. Эта система действовала в городе весьма эффективно, не допуская в самой столице – центре моды – Шотландии показа театральных зрелищ и танцев, а по воскресеньям – «праздного глазения из окон», а также бездельничанья и быстрой ходьбы на улицах.
Но в будний день даже церковь не пыталась запретить скачки на песках Лиса, гольф, петушиный бой или пьянство. Каждый день после работы люди всех классов заполняли таверны, сидя там за элем и кларетом, пока барабанный бой, раздающийся в 10 часов по приказу магистратов, не предупреждал каждого, что он должен уходить домой. Тогда Хай-стрит и Кэнонгейт заполнялисьразными компаниями, торопливо, но не очень твердо бредущими по улицам. Здесь были и судьи Верховного суда, старающиеся держаться прямо, как и подобало их достоинству, и грубые горцы-носильщики, ругавшиеся по-гэльски, когда они пробирались со своим портшезом, а в это же время над их головами распахивались окна пятого, шестого или десятого этажей и нечистоты Эдинбурга, собранные в парашах за последние 24 часа, выбрасывались из окон на улицу. При этом существовал хороший обычай: те, кто был наверху, прежде чем бросать, кричали: «Берегись воды», а возвращающийся гуляка отвечал снизу: «Придержи руки» и отбегал, втянув голову в плечи, счастливый, если его громадный и дорогой длинный парик не пострадал от водопада нечистот. Нечистоты, сбрасываемые таким образом вниз, лежали на широкой Хай-стрит и в глубоких, похожих на колодцы улицах и переулках вокруг нее, наполняя ночной воздух ужасным зловонием. Лишь рано утром нечистоты небрежно убирались городской стражей. Но в воскресное утро их нельзя было трогать, и они лежали здесь весь день, наполняя шотландскую столицу ароматом ложно понимаемого благочестия.
Эта знаменитая санитарная система Эдинбурга возбуждала много толков среди английских путешественников и подвергала шотландцев «порицанию и осуждению других наций», как существ, по словам Дефо, «не склонных жить приятно и чисто». Однако вполне справедливо процитировать его же слова в защиту шотландцев в этом вопросе:
«Если бы любой другой народ был вынужден жить в таких же тяжелых условиях (я имею в виду скалистое и гористое местоположение, скученные постройки от 7 до 10 или 12 этажей, нехватку воды – ибо небольшое количество воды, которое можно было получать в городе, было трудно доставить в самые верхние квартиры), то и Лондон, и Бристоль были бы такими же грязными, как Эдинбург; хотянаселение многих городов было более многочисленным, я уверен, что ни в одном городе в мире не жило так многонарода на таком маленьком пространстве». Эдинбург действительно был типичным примером города французского типа, который держался своих древних границ ради большей безопасности и удобства обороны и поэтому был вынужден расти по вертикали в противоположность горизонтальному расширению беспечных мирных городов Англии, разраставшихся вширь в предместья, чтобы дать каждой семье собственный дом и, если возможно, собственный сад. Французское влияние и тревожное положение Шотландии в прошлом замыкало столицу внутри ее стен и вынуждало ее расти ввысь. И действительно, еще не так давно для джентльмена было весьма опасно проводить ночь в каком-либо доме, расположенном вне городских стен. И так как шотландские вельможи не имели прекрасных особняков, подобных особнякам английской знати в Блумсбери и Стрэнде, то они во время сессий парламента были готовы жить в квартирах на Хай-стрит.
Легко представить себе, как трудно было письму дойти по назначению или чужестранцу найти дорогу в таком городе, где каждая квартира считалась отдельным «домом», а дома не были нумерованы. Действительно, без помощи полка остроглазых сообразительных надежных мальчишек, подчинявшихся собственной дисциплине, едва ли можно было бы ориентироваться на запутанных улицах старого Эдинбурга.
Шотландская литературная жизнь была сосредоточена в столице, но она пока еще не подавала признаков того великого пробуждения, которое наступило во второй половине нового столетия. Правда, почва для него уже была подготовлена в сердцах и умах шотландцев. Сознание народа развивалось пением баллад, рассказами всяких историй, обсуждением различных учений простыми людьми, собравшимися вокруг очага в крестьянском домике. Печатные книги, кроме Библии, состояли главным образом из теологических и политических памфлетов.
Местной журналистики не было. В Эдинбурге имелись лишь две газеты, выходившие три раза в неделю: давно учрежденная «Газетт» и ее соперник газета «Курант», появившаяся в 1705 году. Обе газеты существовали по специальному разрешению Тайного совета; они были покорными органами правительства, а по форме являлись простым подражанием лондонским газетам. Они были полны континентальных и английских новостей, но ничего не рассказывали шотландцам об их собственных делах. С исчезновением, вскоре после унии, шотландского Тайного совета эдинбургская пресса приобрела некоторую свободу, а в последние годы царствования Анны начала жить собственной жизнью, и число газет значительно возросло.
Шотландский крестьянин, связанный феодальными узами и средневековой бедностью, имел единственную возможность бежать от своей реальной участи: обратиться к религии. Другой духовной пищи ему не предлагалось. Сидя с Библией на коленях, горячо и самозабвенно споря со священником или с друзьями, он жил в царстве мысли и воображения, глубоком, ограниченном, напряженном и совершенно непохожем на ту карусель отрывочной, бессвязной информации и идей, в которых вращается народное сознание в наши дни. Так как его мнения в политике никогда не спрашивали и он не имел представительства в сословиях парламента, то тем больший интерес проявлял к делам церковных ассамблей, где его влияние так или иначе ощущалось, к делам всей иерархии церковных курий – сессии приходских церквей, собрания пресвитеров дюжины приходов, провинциального синода и национальной Генеральной ассамблеи, ежегодно собиравшейся в Эдинбурге. Во всех этих собраниях были представлены миряне, чего не было в чисто церковных собраниях Йорка и Кентербери. Часто говорили, что истинным шотландским парламентом была церковная ассамблея, а не представители трех сословий. При отсутствии какого-либо представительного местного правления церковная сессия, на которой светские старейшины держали в страхе священников, была наиболее близка к приходскому совету.
Приходская церковь представляла собой обычно маленькое и полуразрушенное здание с крышей из дерна или соломы; она не обладала великолепием или прелестью английских средневековых храмов и в Англии считалась бы более пригодной для амбара. В сельских церквах редко имелись скамьи; их ставили только для старейшин и нескольких привилегированных семей. Большинство мужчин и женщин стояли в течение службы или сидели на низких «треножниках». Однако по воскресеньям во время двух служб, длившихся по три часа каждая, эта мрачная и плохо обставленная комната была переполнена членами конгрегации, из которых многие шли пешком через болото много миль. Пространство внутри церкви было так мало, что не вмещавшиеся в ней благочестивые прихожане часто толпились на церковном дворе, где Библия читалась им юношей, стоявшим на надгробном камне.
Наиболее торжественным и выразительным из народных религиозных обрядов был обряд причащения, во время которого причастие выставлялось на открытом воздухе на длинных столах. Восемь или десять приходов соединялись, чтобы проводить причащение по очереди, от июня до августа, и многие посещали их одно за другим, хотя для этого надо было пройти не менее 40 миль по холмам.
В царствование королевы Анны более пожилые пресвитерианские священники обычно являлись теми людьми, образование которых было прервано, а дух был возбужден и ожесточен преследованиями. Некто, знавший их в более поздние годы, описывал их как «людей слабых, полуобразованных, ведших безупречную жизнь, но с суровыми и грубыми нравами. Их предрассудки совершенно совпадали с предрассудками их паствы, которая в том, что касалось их здравых основных нравственных правил, делала большие уступки своим недостаткам и слабостям».
«Пресвитерианское красноречие» было притчей во языцех для английских слушателей из-за странного отношения к религиозным таинствам, из-за фамильярного обращения к Богу, из-за проповедей по поводу такого безвредного поступка, как ношение модного платья в церкви или приобретение в Лондоне «Спектейтора». Однако именно один из англичан написал следующие строки:
«Если бы священнические обязанности в Англии исполнялись так же, как в Шотландии, с таким старанием и самоотречением и при столь же малом поощрении, то тысячи из духовенства, я полагаю, захотели бы скорее быть ремесленниками, нежели священниками. Здесь не существовало ни трутней, ни ленивых священников, ни избалованных пастырей и не было рангов или повышений по службе, чтобы возбудить честолюбие».