История частной жизни. Том 5. От I Мировой войны до конца XX века

Арьес Филипп

* Ласло Райк (1909-1949)—министр внутренних дел Венгрии, в 1949-м был обвинен в шпионаже в пользу США и Югославии, арестован и казнен; в 1955-м был реаблилитирован. Рудольф Сланский (1901-1952) — генеральный секретарь Коммунистической партии Чехословакии, в 1951 году стал центральной фигурой крупного процесса, фигурантов которого обвинили в сближении с титовской Югославией и «троцкистско-сио-нистско-титовском заговоре» (и человек, в том числе Сланский, были казнены, трое приговорены к пожизненному заключению, но в 1955-м освобождены).—Примеч. ред.

Вот что пишет Доминик Десанти: «Согласно сталинской логике, не могло существовать никакого „логического возражения мудрости, концентрическими кругами исходившей от московского центра“, как говорил Савариус. Могу сказать, что именно благодаря судебным процессам и публичным объяснениям, которые я им давала, я окончательно и бесповоротно стала сталинисткой»²⁰. Она уверяет, что написала эсСе «Сталинисты», «чтобы показать, как и почему, когда приходит необходимость верить, можно отрицать любую информацию, способную разрушить или поколебать веру»²¹. Она задает себе вопрос: «Если бы „Архипелаг ГУЛАГ“ появился тогда,—убедил ли бы он меня?» — и отвечает на него: «Нет, я бы не поверила, потому что ничто не может лишить надежды в условиях неумолимой необходимости. СССР для нас оставался спасителем, мифом, в то время как с нацистами мы столкнулись лично»²².

В1954 году начался экономический подъем, а Морис Торез в 1955 году опубликовал работу «Экономическое

положение во Франции, мифы и реальность», в которой вопреки очевидности обличал «полнейшее обнищание» рабочего класса. В этом популистском тексте мы видим то же желание все отрицать. К этой теме будут постоянно возвращаться в следующее десятилетие. «Закон абсолютного и относительного обнищания проверен и подтвержден опытом». «В современной Франции покупательная способность почасовой заработной платы снизилась вдвое по сравнению с довоенным уровнем». «Кепки, которые в недавнем прошлом носили рабочие, теперь не по карману, и вместо них перешли на простые береты». «Парижский рабочий ест меньше мяса, чем в годы Второй империи». Генеральному секретарю вторят экономисты Партии: в январском номере издания Economie et Politique за 1965 год Ж. Кан «доказывает», что в период с 1957 по 1962 год покупательная способность снизилась на 6-9%. Национальный институт статистики и экономических исследований, не являющийся филиалом ЦРУ, приводит следующие цифры, касающиеся благосостояния рабочих семей в 1954 и 1969 годах соответственно: машинами владели 8% и 61,9%, телевизором — 0,9% (в среднем по стране 1%) и 71,3%, холодильником—3,3% и 80,5%, стиральной машиной — 8,5% и 65,5%. Бедная Франция села за руль автомобиля, стала собственником жилья. Рабочие начали брать кредиты, что очень взволновало ФКП: ежемесячные выплаты грозили снизить их боевитость, а начиная с 1960-х годов телевидение спровоцировало абсентеизм—рядовые коммунисты перестали ходить на собрания и митинги. Отрицание реальности свойственно не только коммунистическим деятелям: люди часто отказываются замечать неверность супруга или супруги, о чем известно всей округе, смеющейся над обманутыми мужьями и женами; не желают знать о том, что ребенок принимает наркотики, и т. п. В политическом же плане (приведем лишь один пример, касающийся «свободного мира») потребовалось все упорство «матерей площади Мая»*, чтобы западное общество поняло, что в основе «порядка», царящего в Буэнос-Айресе, лежат пытки и исчезновения людей, то есть террор. Очевидное отрицается не столько для того, чтобы убедить другого, сколько для того, чтобы успокоить себя. Почему Райк и Сланский признали вину? Для коммуниста ответ ясен: потому что они были виноваты. Почему колдунья созналась, что имела контакт с Вельзевулом? «Потому что это правда»,—отвечал вчера инквизитор, продолжая разводить костры, чтобы оправдать предыдущие сожжения. «Как только появляется Другой, Соперник, аргументы которого сильны и задевают за живое, люди становятся фанатичными и жестокими. Вот почему в период холодной войны фанатизм был наиболее опасным», — признает Жан-Туссен Десанта. Но этого было бы недостаточно, если бы коммунистические активисты не сплотились под знаменем ненависти, которую они вызывали и которая являлась для них доказательством «признания».

* Ассоциация матерей, чьи дети «исчезли» в годы военной диктатуры в Аргентине (1976-1983).

Коммунист, непременный «внутренний враг»

Заграничные наймиты, ответственные за потерю Империи, оболванивающие французов промывкой мозгов или методом кнута, лишенные какой бы то ни было политической морали (поскольку «цель оправдывает средства»), саботажники реформ, которые могли бы демобилизовать рабочий класс, создав ему сносные условия жизни,—французские коммунисты, нацеленные на уничтожение христианского гуманизма и славянизированную советизацию всей планеты, играющие на наивности социалистов, представляются абсолютным злом. В результате они добились того, что за правду стало приниматься противоположное тому, что они утверждали, потому что это была партия лжи. Если они заявляют, что из-за плана Маршалла Франция оказалась в сфере влияния американцев, то их противники отрицают это просто потому, что коммунисты на этом настаивают. Поскольку ФКП была «партией заграницы», все остальные считали себя «исключительно французскими». ФКП, как и другие партии, изрекала истинное и ложное. Отрицая существование ГУЛАГа, коммунисты в то же время утверждали, что война в Индокитае не дело рук нескольких китайских фанатиков, оплаченных Москвой. Изобличая «абсолютное обнищание», коммунисты были единственной партией, серьезно изучавшей корни антиколониализма. Однако компартия была неизменным «врагом» единства французского народа, стремящегося, по словам Герберта Маркузе, с которым мы в этом вопросе согласны, создать оборонительное сообщество. «Свободные институции соперничают с авторитарными, чтобы сделать из врага смертельную силу внутри системы <...>. Присутствие врага постоянно <...>. Он—часть нормального состояния вещей. Он одинаково опасен как в мирное время, так и в военное (и, возможно, в мирное время опасен сильнее)»²³.

Высказываниями, наполненными структурообразующей ненавистью, можно испещрить целый том. Ограничимся

лишь несколькими цитатами. В начале 1954 года Жорж Дю. амель пишет: «Марокко, Тунис, Алжир... Все здесь работает против Франции: силы ислама, силы коммунизма» (Le Figaro, 5 февраля 1954 года). Кому следует вменить в вину восстание в Оресских горах в День всех святых 1954 года? Ответ: «Националистической агитации—в духе коммунизма» (Le Figaro, 12 ноября 1954 года). «Политбюро—это тупик, из которого можно выбраться только при помощи бюро ритуальных ус. луг», — писал Уолтер Беделл Смит, тогдашний глава ЦРу, в газете Le Figaro 9 ноября 1952 года. «Народу показали кнут, и он сам себя бичует во имя свободы», — писал журналист Le Figaro по возвращении из СССР 6 января 1947 года. «Оккупация монгольскими и татарскими ордами будет пострашнее гитлеровской: преступления, насилие, пожары, грабежи. Депортацию в лагеря приветствовали Дюкло и Лекёр, достойные преемники Лаваля и Анрио. Коммунистический электорат, будь логичен. Собирай чемодан для переезда в Сибирь» (Le Populaire, 16 апреля 1951 года). Газета Le Figaro 12 января 1951 года приводит следующее свидетельство молодой француженки, жившей в Бухаресте: «Человек здесь лишен Бога, святых, ангелов. Рая нет, зато вместо звезд на небе Партия ставит на крыши домов красные звезды, которые даже капли дождя превращают в капли крови, падающие с неба на этот ад». «Русские победители, князья мира сего, используют воздействие марксизма на умы, чтобы распространить свое влияние на тела и все материальное <...>. Нам следует изо всех сил бороться с этой идеологией, потому что она служит панславизму <...>. Америка же не нападает на нашу религию, мировоззрение и взгляды на человека» (Франсуа Мориак, Le Figaro, 23 января 1948 года). А вот высказывание в пользу перевооружения Германии: «Нам следует извлечь урок из ужасных воспоминаний, сохранившихся у немцев в связи с русским нашествием 1945 года, и из их отвращения к коммунизму» (Le Figaro, 11 ноября 1949 года) и т.д.

Коммунисты контролируют частную жизнь Коммунистическая ячейка позиционирует себя как «большую семью». Она основана на семье. Граница между публичной жизнью активиста и его частной жизнью расплывчата. Браки между активистами партии — распространенное явление. Аскетичная коммунистическая мораль является продолжением иудео-христианской морали. Брак можйо не заключать, но жить в паре желательно долго. Адюльтер осуждается, развод допускается только в том случае, если один из супругов не является коммунистом. В этом случае коммунистическое окружение соглашается с тем, что в таких условиях супружеская жизнь невозможна. К донжуанству относятся с презрением как к чему-то мелкобуржуазному, подменяющему главную цель Партии—революцию — чувственностью, которая всегда должна оставаться на втором плане. Партийные инстанции, как Савонарола во Флоренции, следят за моралью. «Я тогда не знала, будучи мало знакомой с „кадрами“ партаппарата, инквизиторами частной жизни, что романы прекращались по приказу, ответственных

сотрудников „снимали“ с должности за опасные связи... или просто потому, что супруга пожаловалась на недостойное поведение мужа-коммуниста»²⁴. Семейная жизнь полностью подчинялась требованиям партийной деятельности: партийная работа отнимала все время, и супругу-некоммунисту было невозможно жить рядом с постоянно занятым человеком. «Все думают, что Партия — это большое дело... На самом деле это всякие мелочи... Привести сто тысяч человек во Дворец спорта, чтобы провести Общую программу, в одиночку не получится. Мы все это делали!»²⁵ Вот почему было очень много пар, которым ставилось в пример супружеское пуританство «Мориса и Жанетты». Супруга Тореза Жанетта Вермерш, дочь шахтера-алкоголика и прачки, работавшей «у богатых», любила говорить: «Когда твое детство похоже на книги Золя, я тебя уверяю, ты этого не забудешь. Для меня „Жерминаль“—это не роман». Образцовая спутница жизни «Мориса», она с энтузиазмом выступала за роды без боли, как в СССР, но яростно отвергала контрацепцию, ведущую к мелкобуржуазным беспорядочным связям, недостойным коммуниста. Жанетта и Партия—за высокую рождаемость: коммунистические пары должны производить на свет маленьких коммунистов. В этом вопросе она солидарна с энцикликой папы Павла VI «Humanae vitae».

Мы подошли к главному противоречию коммунистического сообщества: его изоморфизму, сходству с обществом в целом, то есть отсутствию противоречий с ним. По многочисленным свидетельствам старых коммунистов, партийный активист должен быть отличным профессионалом, хорошим мужем и отцом, короче говоря, «нормальным» человеком, соответствующим идеальному типу иудео-христианства, конформистом. Речь идет о том, чтобы «изменить устоявшийся порядок, заставив партактивистов соответствовать определенным правилам коммунистического общества. Всякие „оригиналы“, столь многочисленные в анархистских структурах: внебрачные дети, горбуны, педерасты, коллекционеры бабочек, наркоманы, фетишисты, всякие одержимые своими личными проблемами, всякие культурные, сексуальные, философские меньшинства, чересчур чем-то увлеченные, будь то музыка, кино или турпоходы, не приветствуются в коммунистических организациях»²⁶. Именно этот конформизм вкупе с большим партийным стажем позволяет стать «освобожденным работником», и чтобы им оставаться, следует строго соблюдать установленные правила, в противном случае «освобожденный работник» будет «снят» и ему придется вернуться к своей старой профессиональной деятельности, которой он не занимался на протяжении многих лет, потому что штаб, руководящий состав ФКП—в этом его оригинальность—не состоит из осторожных выпускников Национальной школы администрации (ENA), которых всегда защищает их привычная среда. Как правило, партийные начальники и освобожденные работники—это бывшие рабочие: перспектива снова оказаться на заводе не вызывает большого энтузиазма, отсюда эта «безразличная стойкость», позволяющая пережить и ошибки политического бюро, и впечатляющие смены курса, о чем говорит Анни Кригель. Филипп Робире, бывший партийный активист, автор критической биографии Мориса Тореза, отмечает характерную чёрту ФКП: «монархический и религиозный культ личности руководителя, стоявшего выше всех остальных членов Партии»²⁷. Этот же «монархический культ» находим и в голлистских формированиях, появлявшихся после освобождения одно за другим. Идол другой, литургия та же самая.

Несмотря на сходство с обществом в целом, коммунистическое сообщество не интегрировалось в него. В этом плане его история опровергает тезис Жоржа Сореля: «Опыт подтверждает, что анархисты были правы: вступая в буржуазные институты, революционеры изменяются, вбирая в себя дух этих институтов: все депутаты говорят, что никто так не похож на представителя буржуазии, как представитель пролетариата»²⁸. ФКП не ждала судьба немецкой социал-демократии, и никто из ее лидеров не заявил вслед за Эбертом: «Я ненавижу революцию так же сильно, как и грех». Коммунистическая партия не растворилась в «буржуазном» обществе, но сообщество, которое она образовала, дало освобожденным секретарям и активистам столько преференций, что они полностью отошли от своих целей, от «последнего боя». Иначе говоря, ФКП очень французская партия, хоть ее и обвиняют в том, что она является «вассалом Москвы»: синдром отрицания, собственное толкование текстов основоположников, привязка к иерархическим структурам, непогрешимость Того, кто на вершине пирамиды,—черты не только коммунизма, но и католицизма.

Если мы хотим подробнее проанализировать и попытаться понять ядро частной жизни, создающее историю мысли, то можно поддержать тезис—и это как раз наш случай,—что изоморфизм ФКП со всей очевидностью проявляется в уничтожении диалектики (как раз этим занимается и вульгарный сталинизм). У французов аллергия на диалектику, и несмотря на то, что они постоянно спрашивают себя, не наступила ли «революционная ситуация», они не принимают тезиса о переходе «низов в верхи» в связи с грубыми и хаотическими противоречиями—короче говоря, в связи с революционным процессом. Задолго до того, как Мартин Малиа поддержал тезис о «всемирной идеократи-ческой бюрократии»²⁹, Анри Лефевр писал: «В 1917-1920 годах русские марксисты, собирая обломки социальной реальности в обстановке неописуемого хаоса, в стране, подавляющее большинство населения которой было крестьянским, пользовались марксистской идеологией в ее новом смысле, непредвиденном, но, впрочем, достаточно плодотворном. Доктрина, которая якобы обвиняла и отрицала существующий порядок, стала оправдывать по-настоящему новые явления—но все равно это было не то, чего ожидали от радикальной критики прежних порядков»³⁰. Если согласиться со Сталиным в том, что за годы первых пятилеток было построено социалистическое общество, то надо принять и то обстоятельство, что это общество было беременно более совершенной общественной моделью—коммунистической — и что роды (в соответствии с марксистской доктриной) должны были проходить очень травматично и болезненно. Как всякий диктатор, Сталин был очень методичным человеком, поэтому в работе «Экономические проблемы социализма в СССР», которую можно рассматривать как его политическое завещание, писал о том, что при социализме не будет конфликта между производительными силами и производственными отношениями, потому что общество сможет обеспечить соответствие между ними. Таким образом, закон полного соответствия производительных сил производственным отношениям при социализме является тенденциозным. Речь идет о норме, а не об описании явления или его критике, как было у Маркса. Придание такой чрезвычайной важности надстройке (якобы политическое решение может изменить производственные отношения, как это «доказывает» «бесконфликтная» коллективизация, что говорит о том, что Сталин был не лишен мрачного чувства юмора и знал такую фигуру речи, как литота) приводит к выводу, что развитие СССР при социализме—непрекращающийся прогресс: это «прогресс» по энциклопедистам, социалистам-утопистам, это французский прогресс! Смерть диалектики заявлена во фразе из «Учебника политической экономии», опубликованного в Советском Союзе в 1954 году: «Экономическим законом развития общества является закон обязательного соответствия производственных отношений характеру производительных сил»³¹. Марксизм-эмпиризм, организационный и «прогрессистский», удовлетворял французских интеллектуалов. Однако он был так близок консервативной мысли (в английском смысле слова: «Я консерватор для сохранения всего хорошего и радикал для изменений всего плохого», — говорил Дизраэли), что это облегчало отдаление.

ДИСТАНЦИРОВАНИЕ Критика большевистского элитизма

Большевизация революционной партии—в том виде, в каком ее теоретически обосновал Ленин в работе «Что делать?» и в каком она была навязана ФКП через три года после раскола на XVIII конгрессе Французской секции рабочего интернационала, состоявшегося в Туре в декабре 1920 года,—абсолютно чужда французской социалистической традиции, заложенной Бланки и Жоресом, то есть стихийности и случайности согласия с некоторыми «буржуазными» партиями по вопросам улучшения условий жизни рабочих. Считая себя «антиавторитарным коллективистом», Варлен* отвергал модель «централизованного авторитарного государства, которое назначало бы директоров заводов, фабрик, систем распределения; те, в свою очередь,