История герменевтики
Шрифт:
Ситуация непонимания и рождает необходимость в толковании. Первична интерпретация жизни, а не интерпретация текста, однако герменевтика, как филологическое ремесло, возникает именно перед «чужим лицом» непонятного текста. Толкование становится особой темой в связи с трудностями, недоразумениями, странностями, толками, мнениями (от мнить). С одной стороны, непреложно то, что сколько людей – столько и мнений; с другой стороны, стремление избежать бестолковости толкования делает важным различать правильные и неправильные мнения и ставит вопрос: что правит пониманием?
Герменевтика, как мы уже видим по краткому обзору обыденных представлений, – пограничное, межевое знание –
Встаёт закономерный вопрос: зачем вся эта преамбула?
То, что такое герменевтика, конечно, складывается исторически. Однако мы прослеживаем её историю, уже находясь в XXI веке и являясь не просто потомками и толкователями, но и наследниками этого формирующегося понятия, которое не только находится «вне» нас – в качестве предмета изучения, но и «внутри» нас – в виде каких-то «анонимных» расхожих представлений. Поэтому предварительное рефлексивное очерчивание самой предметной плоскости видения, в том числе и этимологическое, есть нечто неизбежно предшествующее любому историческому экскурсу.
Итак, задача понимания как герменевтическая проблема рождена феноменом чужого: жизненной ситуации, человека, его поступка или слова. Проблема заключается в самой встрече с чужим, в необходимости соотнесения Себя с Другим. Что такое обнаружение чужого? Это единство понятного и непонятного, откровение сокровенности. Само такое определение можно «свернуть» в вопросительный знак и снова развернуть в тезис Сократа: я знаю то, что ничего не знаю (см.: Платон. Сочинения. Т. 1. М., 1968. С. 88). Немецкий философ Бернхардт Вальденфельс говорил в 1997 году о парадоксальности феномена чужого, которое «демонстрирует себя только тогда, когда уклоняется от схватывания» (Б. Вальденфельс. Мотив чужого. Минск, 1999. С. 127).
Кроме того, важно, наверное, осознать встречу с чужим как особое переживание: неуверенности, тревожности, доходящей до страха, неуютности, но вместе с тем и любопытства. Это исходно бытийная, жизненная, а не специально познавательная ситуация.
В размышлении над проблемой понимания неизбежно всплывает феномен языка как универсального посредника, моста между людьми и эпохами. При этом нужно помнить, что язык не только соединяет, но и разделяет – тогда, когда мы в рамках одного языка при этом говорим «на разных языках»:
Как сердцу высказать себя? / Другому как понять тебя?Поймёт ли он, чем ты живёшь? / Мысль изречённая есть ложь.Налицо известная нам благодаря Фердинанду де Соссюру и апеллирующей к нему семиотике коллизия между общим языком и индивидуальной речью, кодом и сообщением, то есть, иными словами, между готовым потенциальным форматом и актуальной информацией. Кроме того, ведь мы имеем дело не с одним языком, а со множеством языков, которые разделяют целые народы. В библейском мифе о вавилонском столпотворении описывается ситуация непонимания в рамках одного языка, когда Господь смешивает язык строителей так, «чтобы один не понимал речи другого» (Бытие 11, 7). «Смешанная» речь теряет свою членораздельность. Но в этом же мифе непонимание возникает и как следствие рассеяния людей «по всей земле» (11, 8), то есть превращения одного народа во множество народов, а единого языка – во множество разрозненных языков.
Сама встреча с чем-то чужим, странным, непонятным требует посредничества. Обратимся к примерам. Прежде всего это уже упоминавшийся Гермес, посредник между небом и землёй, между бессмертными богами и смертными людьми. Далее, культ священной тайны, сокровенности сущего ставит в положение посредников жрецов. Прорицатели – тоже посредники между сакральным (тайным, скрытым) и профанным (явным, открытым) измерениями жизни, о чём мы ещё будем говорить в связи с фигурой оракула.
Вспомним стихотворение Пушкина «Пророк». Здесь тоже, как и в приведённых стихах Тютчева, во-первых, возникает тема косноязычия, то есть непригодности языка для выражения истины: «грех» языка заключается в том, что он «и празднословный, и лукавый…», то есть пустой и лживый. Во-вторых, пророк есть не кто иной, как посредник между Богом и людьми: «Исполнись волею моей», – взывает «бога глас». Конечно, не только поэт оказывается в зоне встречи личного и сверхличного начал, но и любой человек находится на границе между косноязычием твари и творческим словом: «… Нам, из ничтожества вызванным творчества словом тревожным, / Жизнь для волненья дана», – говорит лирический герой стихотворения Баратынского «Мудрецу».
Один из самых известных примеров такого пограничного положения и необходимости посредничества между небом и землёй – библейский Моисей. Господь возложил на него миссию вывести народ из Египта. Поэтому Моисей оказывается не только посредником между Богом и людьми, но и проводником из земли скорби в землю обетования, «где течёт молоко и мёд» (Исход 3, 17). Важно заметить, что Моисей жалуется на своё косноязычие, поэтому Господь делает его брата Аарона «устами» Моисея, но при этом обещает быть при устах самого Моисея (Исход 4, 15). Мы видим здесь усложнение ситуации посредничества. В чём смысл косноязычия пророка? Эта деталь подчёркивает то, что он несёт людям не своё личное мнение, а истину, которая больше одного человека, не принадлежит ему самому, а главное – не является плодом красноречия.
Не кто иные, как посредники, суть апостолы Иисуса, миссия которых – евангелие, то есть благая весть. Причём не простая её передача, а индивидуальная версия. Ведь нет евангелия как такового, но есть персонифицированные «вести»: от Матфея, Луки, Марка, Иоанна. Апостольские послания представляют собой различные интерпретации благовещения.
Посредниками являются переводчики (толмачи), необходимость в которых возникает как раз в результате вавилонского смешения языков, как следствие их многообразия. Давно известно, что перевод – это ни в коем случае не простое копирование или перифраз смысла, а его интерпретация, преломление слова в другом слове. Переводчик – проводник на terra incognita иностранного языка, организующий встречу с миром чужой ментальности. Такими же посредниками-интерпретаторами являются искусствоведы-критики, исполнители музыкальных произведений, режиссёры-постановщики спектаклей, поэтические декламаторы, иллюстраторы литературных текстов и т. д. Итак, все эти посредники суть не просто трансляторы смысла, а именно толкователи, то есть служители бога Гермеса.
Герменевтика античности
Как ранее было уже отмечено, не только по существу, но и исторически первична герменевтика жизни, внятная каждому человеку, а не учёная, специальная герменевтика текстов. Человеческая жизнь – путь, имеющий в той или иной степени осознанное направление, то есть смысл. Но этот общий смысл – впереди и всегда лишь предполагается, намечается, пока жизнь не завершилась, не «окаменела» в судьбу, то есть пока её смысл окончательно не сбылся. Человеческое существо поэтому никогда не исчерпывается модальностью наличной действительности. Жизнь для человека прежде всего горизонт возможностей. Их постоянный набросок означает, что человек – это не только то, что уже есть, но и то, чем он лишь ещё собирается стать. Такая модальность возможности, модальность «ещё» и определяет осмысленность нашей жизни, иначе говоря, какое-то открываемое её направление. С этим связано то, что мы постоянно пытаемся предвосхитить происходящее с нами.