История нравов России
Шрифт:
Интересно, что с некоторого момента на дворцовых фресках голова могольского императора стала изображаться с нимбом святого. И хотя дивная пантеистическая религия Акбара Великого вместе с ним сошла в могилу, но созданный им ореол священного характера императорской особы сохранился вплоть до 1857 года. Его авторитет помог его гораздо менее способным потомкам управлять империей и получать колоссальные доходы. Могольская империя во времена Акбара Великого, его сына Джахангира и его внука Шахдорахана обладала невероятным богатством. Когда стали измерять это богатство, то после пяти месяцев взвешивания сокровищ на четырехстах весах, действующих днем и ночью, прекратили данную инвентаризацию. Понятно, что такое богатство обеспечивало роскошь и наслаждения различного рода, на которые были весьма изощрены индусы и мусульмане.
Раздел 16. Придворная жизнь: Восток или Запад?
В придворную жизнь императорской России вошли византийские традиции, связанные с восприятием западных нравов. Известно, что в эпоху крестовых походов произошло взаимодействие и смешение византийской и западной. цивилизаций. Однако только избранные слои византийского общества, имеющие непосредственное отношение
При дворе монарха развивается и рафинируется культура, элементы которой затем начинают проникать в поры всего общества. Начиная с петровской эпохи, придворная жизнь российского императора многое вбирает в себя из культуры (и нравов) французского двора, задающего моду всей Западной Европе. «Великий век» Людовика XIV, о котором уже шла речь выше, — это XVII век, эпоха барокко с ее культом плоти и ее безумствами. Немецкий историк Э. Фукс пишет: «Стиль барокко — художественное отражение княжеского абсолютизма, художественная формула величия, позы, представительности. Абсолютизм создал особый стиль дворцовых построек. Дворец уже не крепость, как в Средние века, пробуждающая в обитателях чувство безопасности от нападений и неожиданностей, а низведенный на землю Олимп, где все говорит о том, что здесь обитают боги. Обширная передняя, огромные залы и галереи. Стены покрыты сверху донизу зеркалами, ослепляющими взоры. Без зеркал не могут обойтись ни поза, ни жажда представительствования. Ничто не должно быть скрываемо: все должно стать выставкой богоподобия — даже сон государя. Сады и парки, окружающие на значительном расстоянии дворец, выстроенный в стиле барокко, — сверкающие поляны Олимпа, вечно смеющиеся и вечно веселые.
Весна превращена в отягченную плодами осень, зима становится напоенным ароматами летом. Опрокинуты все законы природы, и только воля государя повелевает ею» (296, 13–14).
Стиль барокко фиксирует как бы торжество священной особы монарха — выше его ни в идее, ни на практике никого просто–напросто нет. Вся жизнь его и окружающих его сонма придворных протекает в земном раю со всеми строгими правилами этикета, увеселениями, наслаждениями и удовольствиями. Понятно, что на первый план выдвигается чувственность, предполагающая погибельную страсть и плотские наслаждения и порождающая мир пленительных иллюзий, где господствует любовь со всеми ее манерностями, изысканностями и прихотливостями. Дворцовая жизнь, по замечанию Мариана Филяра, значительно усилила эротоманию: «Сто пятьдесят лет — между Тридцатилетней войной и Великой французской революцией — были «золотым веком» аристократической и дворцовой галантности, великих королевских любовниц. Не существовало никаких ограничений полигамии и полиандрии при королевском дворе и во дворцах аристократии, а те, кто избегал порока, выглядел чудаком или дикарем, отставшем от века…» (73, 8). Известно, что датский король поздравил Петра I с тем, что тот наконец–то «европеизировался» — завел себе любовницу (это означало, что любовные дела никто не превращал в драматические события).
При дворе царствовали любовницы французских Людовиков во главе с мадам Помпадур; и хотя они и не занимали трона, подобно Марте Скавронской, но фактически правили Францией. Вполне понятно, что придворная жизнь, полная чувственных удовольствий, была пышной и великолепной. Однако это приводило к расцвету различного рода язв и пороков, насаждаемых монархом вполне сознательно. Об этом достаточно красочно говорится в «Мемуарах» Сен — Симона: «Во всем он (речь идет о Людовике XIV — В. П.) любил пышность, великолепие, изобилие. Из политических соображений эти свои вкусы он сделал правилом и привил их всему двору. Чтобы снискать его благосклонность, следовало без счету тратиться на стол, наряды, выезды, дворцы, безрассудно играть в карты. Это давало возможность обратить на себя внимание. Суть же была в том, чтобы попытаться истощить средства всех представителей общества, в чем он и преуспел, превратив роскошь в достоинство, а для некоторых даже в необходимость, й доведя всех до полной зависимости от его благодеяний, дабы иметь средства к существованию. Кроме того, он тешил свою гордыню тем, что имеет великолепный двор, при котором происходит всеобщее смешение, стирающее родовые отличия. Единожды нанесенная, эта рана превратилась в язву, изнутри разъедавшую всех, поскольку со двора она немедленно перекинулась на Париж, провинции и армии, и повсюду люди, какое бы место они ни занимали, стали оцениваться по богатству их стола и роскоши: эта язва разъедала всех и каждого, вынуждая тех, чья должность давала возможность воровать, в большинстве случаев делать это из необходимости увеличивать расходы: наряду со смешением сословий, которое поддерживалось тщеславием и особыми видами короля, эта язва благодаря всеобщему безумию все расширялась, и ее бесчисленные последствия несут не более и не менее, как всеобщее разорение и беспорядок» (243, 200–201). В итоге все закончилось кровавой Великой Французской революцией, когда революционный террор обезглавил и короля с королевой и многих дворян.
Однако до этого события было еще далеко, к тому же никто из власть предержащих, особенно при дворе «короля–солнца», этим себе голову не забивал. Весь двор во главе с монархом веселился, празднества следовали одно за другим. В качестве примера можно привести грандиозные празднества в Фонтенбло, превратившиеся в ежедневное возвеличивание Генриетты Английской со стороны Людовика XIV и двора. «Она царила, на всех балах и повелевала всеми развлечениями, — говорит мадам де Лафайет» — все делалось по ее прихоти, и, казалось, королю доставляло удовольствие только то, что радовало ее. Стояла середина лета. Мадам каждый день отправлялась купаться: она выезжала в карете из–за жары, а возвращалась верхом, в сопровождении роскошно одетых дам с тысячами перьев на голове, окруженная всей придворной молодежью, предводителем которой был король. После ужина садились в легкие коляски и под звуки скрипок совершали ночные прогулки вокруг канала» (30, 382). Однако прогулка короля со своей милой при свете луны вызывает у него любовный зуд, и он скрывается с Генриеттой в зарослях. Это служит сигналом для всех остальных — молодые придворные выходят из колясок и, ведя под руку «источник грядущего удовольствия», скрываются в кустах. И вскоре рощи Фонтенбло наполняются нежными вздохами влюбленных пар, причем такого рода шалости продолжались допоздна. Когда же у короля возникает желание отдохнуть, тогда молодые придворные вновь занимают свои места в колясках, и все возвращаются в замок, обмениваясь при этом сальными шуточками.
«Впрочем, этот двор, имеющий репутацию самого изысканного и изящного в мире, — замечает Ги Бретон, — в основном пробавлялся непристойностями. Вопреки распространенному мнению, дамы и господа — и монарх в их числе — изъяснялись с грубостью, превосходящей всякое воображение… В прозвищах, которыми награждали друг друга в Лувре, так же не было ничего аристократического: королеву–мать именовали старухой, мадемуазель де Тонне — Шарант (будущую мадам де Монтеспан) — толстой торговкой требухой, мадам де Вове — кривой Като, мадемуазель де Монтале — потаскухой и т. д.» (30, 383). Сюда следует добавить и то, что на пиршествах ради забавы король Людовик XIV кидал в других хлебные шарики, яблоки и апельсины, позволяя это и в отношении себя. После таких шумных пиршеств придворные обычно выходили в коридор, где и орошали стены, а дамы, как правило, присаживались под лестницей и, быстро подобрав юбки, делали свои дела. Никто не испытывал ни тени смущения, всех раздражали только «ароматные» запахи: их значимость при дворе «короля–солнца» запечатлена в изречении «Пале — Рояль весь провонял мочой» (Принцесса Пфальцская).
И наконец, не лишне заметить, что для придворных нравов характерно доносительство и шпионаж придворных друг за другом. Сен — Симон подчеркивает: «Людовик XIV весьма стремился быть точно осведомленным обо всем, что происходит всюду — в общественных местах, частных домах, в свете, о семейных тайнах и любовных связях. Шпионам и доносчикам не было числа. И были они всякого рода: многие не знали, что их доносы доходят до короля, другие это знали, некоторые писали прямо ему и отсылали свои послания тем путем, который он им сам указал, и эти письма читал только он самолично, и притом прежде всех, а имелись и такие, кто лично отчитывался перед ним в кабинете, приходя туда с заднего хода» (243, 191). Здесь было широкое поле для различного рода интриг — множество людей, часто совершенно безвинно, пострадало от этого. Ведь король, составив о ком–либо мнение, почти никогда его не менял, что зачастую ломало судьбы пострадавших в результате тайного доноса. Такое явление присуще и придворным нравам российских императоров, что прекрасно показано в романе «Гардемарины, вперед!».
Подобно культурной эпохе Людовика XIV, сконцентрированной в Версале и Париже, наиболее яркое воплощение получила японская придворная культура в Киото. «Между ними много общего, — заметил лорд Редесдейл. — Мне кажется возможным предположить, что в атмосфере того периода было что–то таинственное, неуловимое, как аромат духов, который ощущаешь, но не можешь передать словами: поэтому вполне возможно представить Людовика Святого на месте в обстановке целомудренно–аскетической простоты императорского двора в Киото, а какого–нибудь древнего микадо, окруженного придворными аристократами — кугэ, принимающим с королевским величием мантию европейского монарха. Нигде божественность монарха не была столь общепризнанной, как в Японии. Император там был не просто царственной особой — он был божест вом» (344, 201). Великолепие эпохи Людовика XIV можно описать следующим образом: в центре находится «король–солнце», вокруг которого вращаются сверкающие созвездия в виде рыцарей, министров, полководцев и поэтов, восхваляющих его правление. Аналогичная картина наблюдалась и в Японии XVII столетия, хотя и с одним существенным отличием. «Культура Японии в этот период в некоторой мере рассредоточилась по трем городам: Киото, Осака и Эдо, ее развитию способствовала аристократия как из императорского дворца, так и из ставки сегуна, в то время как во Франции Версаль являлся почти единственным и главным источником французской культуры, а Людовик XIV оказывал гораздо большее непосредственное влияние на ее развитие, чем какой–либо японский император» (118а, 32).
Однако императорский двор играл немаловажную роль в процветании культуры, в развитии искусства феодального времени. Ведь двор выступал в качестве мецената, а придворные аристократы были благородными покровителями. Художники, архитекторы, ремесленники и поэты стремились к императорскому двору и демонстрировали свои таланты и отточенное мастерство, выказывая тем самым свое почтенна микадо. Нет ничего удивительного в том, что они увеличивали роскошь придворной жизни благодаря меценатам. Быт придворной знати, расточительность и изысканность, весьма совершенно изображенные в «Гэндзи–моноготари» и в дневниках придворных дам X в., как бы не подвергались воздействию времени и остались такими же и в XVII столетии.