История обыкновенного безумия
Шрифт:
на свете встречаются хорошие женщины, с одной или двумя я был даже знаком, но, кроме них, встречаются и другие, одно время я так выдыхался на своей треклятой работе, что по прошествии восьми или двенадцати часов попросту цепенел, превращаясь в бревно, битком набитое болью, я говорю «бревно», потому что другого слова подобрать не могу, то есть под утро я был не в силах даже надеть пальто, я не мог поднять руки и сунуть их в рукава, боль была такая, что рука просто не поднималась, любое движение причиняло острую боль во всем теле, и меня охватывал злорадный панический страх — настоящее безумие, в тот период меня преследовали дорожные штрафы, причем попадался я, как правило, в три или в четыре утра, а в ту самую ночь, возвращаясь домой, я, дабы не вдаваться в мелкие технические детали, попытался высунуть левую руку в окошко
она преспокойненько лежала в постели, ела шоколадные конфеты (так-то!) и листала «Ньюйоркер» и «Субботнее литературное обозрение», была среда или четверг, а на полу в прихожей все еще валялись воскресные газеты, есть я не мог от усталости, а воды в ванну налил только до половины, чтобы не утонуть, (свой срок лучше отмерять самому.)
выкарабкавшись помаленьку из чертовой ванны, точно заплутавшая сороконожка, я доковылял до кухни в надежде выпить стакан воды — раковина засорилась, серая вонючая вода поднялась до краев, я с трудом подавил рвотный позыв, повсюду валялись отбросы, вдобавок эта женщина страстно увлекалась коллекционированием пустых банок с крышечками, и, словно бы добродушно и безрассудно насмехаясь над всем происходящим, в раковине, среди посуды и прочего, плавали эти наполовину заполненные водой банки и крышечки.
я вымыл стакан и выпил воды, потом я добрался до спальни, вам никогда не узнать, сколь мучителен был перевод моего тела из вертикального положения в горизонтальное на кровати, главное было не шевелиться, вот я и лежал неподвижно, точно оглушенная и замороженная ебучая бессловесная рыбешка, я услышал, как она перелистывает страницы и, желая наладить хоть какой-то человеческий контакт, попробовал задать вопрос:
— ну что, как прошел сегодня поэтический семинар?
— ах, я очень волнуюсь за Бенни Эдмисона, — ответила она.
— Бенни Эдмисона?
— да, он еще пишет такие смешные рассказы о католической церкви, он всех смешит, его опубликовали только один раз, в каком-то канадском журнале, и теперь он больше никуда свои вещи не посылает, думаю, журналы до него еще не доросли, но он очень забавный, он всех нас смешит.
— что у него за проблема?
— дело в том, что он развозил на машине товары, а теперь потерял работу, я поговорила с ним у входа в церковь перед началом публичных чтений, он сказал, что не может писать, если у него нет постоянной работы, для того чтобы писать, ему нужно иметь работу.
— странно, — сказал я, — некоторые из своих лучших вещей я написал как раз тогда, когда не работал, когда помирал с голоду.
— но Бенни Эдмисон о СЕБЕ не пишет! он пишет о ДРУГИХ людях!
— а-а.
я решил оставить эту тему, я знал, что раньше чем часа через три заснуть не сумею, к тому времени боль частично утихнет, впитавшись в матрас, а потом настанет пора вставать и возвращаться на то же место, я услышал, как она перевернула несколько страниц «Ньюйоркера». чувствовал я себя отвратно, но все-таки рассудил, что и другие точки зрения ИМЕЮТ право на существование, быть может, на поэтическом семинаре и вправду попадались писатели, маловероятно, но МОГЛО и такое случиться.
дожидаясь, когда отпустит боль, я услышал, как перелистывается очередная страница и вынимается из обертки конфета, потом она снова заговорила:
— да, Бенни Эдмисону нужна работа, ему нужна какая-то основа для творчества, мы все настоятельно советуем ему примириться с журналами, очень жаль, что ты не читал его антикатолических рассказов, знаешь, когда-то он был католиком.
— нет, не знаю.
— но ему нужна работа, мы все пытаемся найти ему работу, чтобы он смог писать.
на время воцарилось молчание, откровенно говоря, о Бенни Эдмисоне с его проблемой я даже не думал, потом я попытался задуматься о Бенни Эдмисоне и его проблеме.
— слушай, — сказал я, — я могу решить проблему Бенни Эдмисона.
— ТЫ?
— ага.
— каким образом?
— он может наняться на почту, там берут всех без разбору, возможно, он даже завтра утром устроится, и тогда он сможет писать.
— на почту?
— ага.
перелистнулась еще одна страница, потом она заговорила:
— Бенни Эдмисон — слишком ЧУВСТВИТЕЛЬНАЯ НАТУРА, чтобы работать на почте!
— а-а.
я вслушивался, но уже не слышал ни страниц, ни конфет, в то время ее очень интересовал некий автор коротких рассказов по фамилии не то Хоутс, не то Коутс, не то Хаос, который сознательно писал скучную прозу, длинными столбцами тягомотины заполнявшую промежутки между рекламой крепких напитков и морских круизов, и эти рассказы всегда кончались одним и тем же: какой-нибудь обладатель полного собрания Верди, страдающий похмельем после бакарди, в четыре часа тридцать минут пополудни убивал в каком-нибудь грязном нью-йоркском переулке трехлетнюю девочку в голубом комбинезончике. именно таковым было слабое, путаное представление редакторов «Ньюйоркера» об изощренном авангарде — мол, смерть всегда побеждает, и у нас под ногтями грязь, все это куда лучше сделал пятьдесят лет назад некто по имени Иван Бунин в одной вещице под названием «Господин из Сан-Франциско», после смерти Тэрбера «Ньюйоркер», точно дохлая летучая мышь, до сих пор блуждает в потемках ледовых пещер среди ископаемых останков китайской красной гвардии, короче, они исписались.
— доброй ночи, — сказал я ей.
наступила длительная пауза, потом она решила удостоить меня ответом.
— доброй ночи, — сказала она наконец.
оглушенный пронзительным звоном всех струн, но не издав при этом ни звука, я перевернулся (работенка на добрых пять минут) со спины на живот и принялся дожидаться утра и нового дня.
быть может, я был к ней несправедлив, быть может, я заплутал где-то между кухней и мстительностью, у всех у нас в душах немало спеси, полно и в моей, а я еще и зациклен на кухнях, зациклен почти на всем, дама, о которой шла речь, — во многих отношениях весьма смелая женщина, просто та ночь оказалась не очень доброй — и к ней, и ко мне.
и я надеюсь, что тот раздолбай с его антикатолическими рассказами и мелкими передрягами уже нашел работу, соответствующую чувствительным струнам его тонкой натуры, и теперь порадует всех нас своим непримиримым (Канада не в счет) талантом.
а я между тем пишу о себе и слишком много пью. впрочем, об этом вы знаете.
Насилуют! Насилуют!
Доктор подвергал меня некоему обследованию. Оно состояло из тройного кровопускания — второе через десять минут после первого, третье еще через пятнадцать минут. Первые два кровопускания доктор уже сделал, и я прогуливался по улице, дожидаясь, когда пройдут последние пятнадцать минут. Остановившись, я заметил на другой стороне улицы женщину, сидевшую на автобусной-остановке. Среди миллионов женщин вам нет-нет да и попадается на глаза одна, которая выворачивает вам душу. В облике этих женщин, в том, как они сложены, в особом платье, которое они носят, есть нечто такое, против чего вы не в силах устоять. Она сидела скрестив длинные ноги и была одета в ярко-желтое платье. Ноги кончались худыми, изящными лодыжками, но зато у нее были добротные пухлые икры и чудесные ляжки с бедрами. Выражение лица у нее было таким игривым, что казалось, она смеется надо мной, но пытается это скрыть.
Дойдя до светофора, я перешел улицу и направился к женщине, сидевшей на скамейке автобусной остановки. Я впал в транс, потерял самообладание. Когда я приблизился, она встала и пошла по улице. Ее ягодицы пленили меня до потери рассудка. Я пошел за ней, слушая, как стучат ее каблучки, и пожирая глазами ее тело.
Что со мной? — подумал я. — Где же мое самообладание?
Наплевать и растереть, — ответило мне что-то.
Дойдя до почты, она вошла внутрь. Я вошел вслед за ней. В очереди стояло четверо или пятеро человек. Был теплый, приятный денек. Казалось, все грезят наяву. Я-то — несомненно.