История одного признания

Неклюдов Андрей

Вокруг находились люди – наши общие знакомые, бывшие одноклассники, но мне казалось: мы с ней одни, одни живые среди бесплотных теней. Только я и она, моя первая (а может быть, и единственная настоящая) любовь. Вернее сказать, ее символ, ее отголосок, эхо.

И, наконец, уже на улице, провожая, я сделал ей признание. Разумеется, она знала еще тогда, в школе, что нравится мне (у женщин хорошо развито это чутье), замечала, что я заглядываюсь на нее. Но она не знала о силе моего чувства. И вот, спустя тринадцать лет, я признаюсь ей в любви – страстной, нежной, мучительной и восторженной – любви, оставшейся в прошлом. То есть, в любви умершей. Но я был столь искренен,

так вдохновлен воспоминаниями, что невольно возникла иллюзия: это говорю не я нынешний, потертый жизнью, познавший многих женщин, слегка поостывший и немного циничный, в меру разочарованный во всяких там высоких материях, а тот я – юный, пылкий, наивный, истекающий любовью. И она ощутила мою былую страсть, и, глядя на меня всей глубью своих бесподобных глаз, нежно, благодарно и немного печально поцеловала меня в губы.

– Какая несправедливость! – драматично простонал я. – Ты говоришь: я замужем. Дерзну предположить, что ты отдала себя мужчине, который не питает к тебе и десятой доли тех чувств, какие кипели во мне. Я же, так беззаветно любивший тебя, не получил даже возможности провести с тобой хотя бы одну единственную ночь из тех сотен ночей, что ты подарила ему.

Тут она посмотрела на меня как-то странно, словно испытывая какие-то душевные колебания. Но я понял ее колебания по-своему и с еще большим жаром продолжил свою серенаду.

И тут она прервала меня.

– Я тебя обманула, – невесело произнесла она. – С мужем я развелась несколько лет назад. У меня нет этих сотен ночей…

Я обнял ее – уже без всякого напускного драматизма.

5

Менее чем через полчаса мы были у нее дома. Я осторожно осведомился о матери, но Оля успокоила: мать почти все лето обитает на даче.

Спиртного у нее не нашлось; в ее комнате, за маленьким столиком мы выпили чаю (плюс масло, печенье, яблоки). Впрочем, не столько пили, сколько разглядывали друг друга – уже не так пытливо и недоверчиво, уже с зарождающейся симпатией к нам теперешним. Давая событиям очередной толчок, я погладил ладонью ее легкие золотистые (несомненно, подкрашенные) волосы.

– Можно потрогать? – и, реализуя давнюю мечту, я потрогал ее необыкновенные ресницы. – Надо же, настоящие! – изумился шутливо, заставив ее улыбнуться.

Потом я опустился перед ней на корточки (она сидела на тахте) и ласково принялся гладить ее ноги.

Неожиданно она стала сползать на пол, прямо в мои объятия.

Еще более неожиданным для меня оказалось то, с каким жаром она приникла ко мне («Бедная девочка», – подумал я). Меня также подмывало броситься в стихию страсти, но я удержал себя. Бурное, яростное совокупление я бы охотно предпринял с любой другой женщиной, но только не с Олечкой. Этого момента я, можно сказать, дожидался полжизни, и потому не собирался расставаться с ним второпях.

– Погоди, милая, – остановил я ее. – Не будем спешить. Устроим пир, вернее, дегустацию. Я знаю одну игру… забавную. Надеюсь, тебе понравится… В общем, одному завязываем глаза, он пассивный, второй исполняет соло. У первого все внимание – на себе, на своих ощущениях, а второй ему эти ощущения доставляет.

А про себя добавил с некоторым даже злорадством: «Она еще не знает, что ее ждет». Пусть увидит, что она потеряла. Хотя… в те времена я ничего такого не умел и даже вообразить не мог, и наше соитие, если бы и состоялось, было бы соитием двух бессознательных зверушек.

Признаться, я опасался, вдруг она заупрямится и срочно готовил в уме на этот случай порцию всевозможных доводов.

Она посмотрела на меня долгим внимательным взглядом, черные кометы бровей опасно сблизились, и я уж открыл было рот («ты увидишь, это нечто совсем иное, ты должна это попробовать… жизнь так коротка…»),

но она прижала мои губы мизинцем и как-то двусмысленно усмехнулась:

– Хорошо, соло исполняю я.

– Олечка, лучше я первый. Я же должен тебя научить.

Подумав:

– Ладно.

Порывшись в шкафу, она извлекла оттуда черную трикотажную ленту, сшитую кольцом, как будто специально для нашей цели. Я аккуратно натянул повязку ей на глаза и помог удобно лечь на широкой тахте.

Вот она, не чаянная минута моего торжества! Может быть, лучшая в жизни. Все внутри меня ликовало и чресла пели, но руки слегка подрагивали от волнения.

Осторожно я взял краешек ее юбки и отвел вверх, так чтобы чуть-чуть показались белые трусики – тот заветный мысок, средоточие мужских влечений. И оцепенел, борясь с собой, сдерживая животную нетерпеливость. И все же не удержался: наклонился и приложился к нему щекой. Олечка вздохнула, и этот ее вздох показался мне вздохом облегчения, вздохом покорности и согласия. И я приступил к делу.

Медленно распустил молнию и снял юбку, затем блузку, просунув руки ей под лопатки (она чуть подалась вверх), расстегнул лифчик, выпустив на волю два округлых зрелых плода. На ней остались пока только трусики. Затем я перевернул ее на живот, высвободил волосы из плена заколки и лучами распустил их по подушке. И снова я замер над ней, как художник перед картиной другого (несравнимо более великого) мастера. Мне почудилось на миг, что то давнее, забытое чувство слившихся воедино восторга и ужаса вновь шевельнулось во мне.

В те давние времена я полжизни отдал бы не раздумывая ради того только, чтобы узреть хоть краешек ее трусиков. Тогда они, наверное, были с тугой резинкой, широкие, полностью охватывающие ее округлую попочку. Теперь же моему взору предстало изящное современное творение, узенькое, полупросвечивающее, с невидимой резинкой.

И, наконец, ее тело. Я получил его. Я получил его спустя тринадцать лет.

Признаться, я немало повидал за эти годы обнаженных женских тел, и Олино показалось не хуже и не лучше других. Оно не было телом того давнего маленького божества – сверхаппетитным, сказочным. Оно обрело завершенную плавность линий, талия как будто переместилась выше, ягодицы уже не топорщились двумя твердыми яблоками, а имели очертания более изысканного плода (какого-нибудь манго), а крутой уступ между ними и спиной превратился в плавную седловину. И тем не менее… Думаю, если бы меня, ничего не ведающего, подвели к этой лежащей ничком женщине с прикрытым волосами лицом, я бы нутром угадал в ней Олечку. По каким признакам – не берусь сказать, но несомненно угадал бы. Возможно, по запаху тоже – этому едва уловимому аромату, невольно вызывающего у меня что-то сладко-пронзительное, точно запах однажды мелькнувшего и упорхнувшего счастья. Вероятно, я запомнил этот запах после нашего с ней танца или после той нелепой встречи в студенческом общежитии, но сейчас мне кажется, будто я знал его всегда, подсознательно улавливал, угадывал на расстоянии. Может, то был и не запах, а ее энергетическое поле, ее невидимые лучи. Помню, я даже устраивал эксперимент: входил в класс с закрытыми глазами и спрашивал себя, здесь ли Олечка, в классе ли. И ни разу не ошибся.

– Ты где? – прервала она мои воспоминания. – Я так могу и уснуть.

– Только не храпи, – предупредил я и взял в руки ее стопы, трогательно сморщенные в излучине, погладил их, подержал в ладонях, продолжая упиваться этой сохранившейся в ней лакомостью. Провел подушечками пальцев по желобку ее спины – от шеи вниз, как если бы лыжник по накатанной дорожке съехал с холма в широкую седловину, и снова вкатился на следующий двуглавый холм, нырнул в распадок и зарылся там в глубоком снегу (это мои пальцы проникли под тонкую материю). Ее ягодицы слегка напряглись.