История одной любви

Критская Ирина

Эта ночь была особенно сумасшедшей. Все вокруг потеряло разум от грозовой круговерти, но рыба клевала, как сбесилась. Вытащив пару здоровенных голавлей, еле удержав удочку, усмиряя язя, Алешка свернул ловлю и повернул лодку к берегу. Гроза прекратилась так же резко, как началась, последний деготь туч вылился в реку и огромная луна осветила песчаную отмель, ту самую, где всегда купались девки и женщины села. И от картины, которую эта бесстыдная луна высветила, у Алешки что-то порвалось в животе горячо и неудержимо сладко. Он одним мощным гребком загнал лодку в шалаш, который образовали опустившиеся в воду ветки старой ивы, затаился, как вор и, стараясь не дышать, привязал лодку к стволу, тихонько раздвинул ветви и обомлел. Варька (а это точно была она, разве может

принадлежать это точеное тело, светящееся золотым перламутром в лунных лучах другой женщине) исчезла, как будто приснилась. Но она точно была здесь, выходила из сияющей воды, выжимая распущенные, длинные, почти до круглого, крепкого зада, волосы, мыла небольшие изящные ступни, избавляясь от песка. И вдруг – пропала. Алешка высунулся посильнее, закрутил головой, но тут лодка резко накренилась, брыкнулась, как молодая кобыла и выкинула его в воду.

Когда он вынырнул, отплевываясь от водорослей, у лодки уже была другая хозяйка, и её, вытканное серебром на чёрном атласе, тело требовательно и жадно изгибалось, трепетало, звало.

– Варька. Ты ведьма. Изыди, сила нечистая, пропали.

Варька коротко засмеялась, потом зябко дрогнула, обняв нежные плечи руками, немного жалобно шепнула.

– Озябла я, Алеша. Согрей.

И оставшаяся ночь полыхала огнём и казалось, что под их горящими телами тлела мурава.

…

Неуклюжая, сутуловатая фигура Галины на удивление органично выглядела в коровнике, как будто она век тут стояла. Вязаная мохнатая шапка, которую она, почему-то надела в такую жару, скрывала рыжие кудряшки, мешковатый халат, который ей выдали, свисал с худых плеч, края голенищ резиновых сапог огромного размера скрывались по полами халата, и от этого и так коротковатые ноги девушки казались особенно короткими. Но зато глазки горели весёлым огнём, длиннющие ресницы трепетали бабочками, а розовый, влажный рот был приоткрыт и ловил каждое слово. Алешка провел её по длинному коридору между стойл, показал, как наполнять кормушки, как менять воду в поилках, как вычищать подстилку.

– Ну как, Галь? Не тяжело? Справишься? Да шапку эту сними свою, косынку надо, у нас работницы все в косынках. А то, гляди, бычки злятся, они не привыкли к таким мохнатым головам.

Галина стащила шапку, мотнула головой, обдав Алешку запахом земляничного мыла и осветив рыжим огнём кудряшек, улыбнулась.

– Всё нравится, Алешк. А после работы бабка просила зайти, ручку у колодца починить. Зайдёшь?

Алешка нехотя кивнул головой и пошёл в дом.

Отец довольно кивал, слушая Алешкин рассказ о работе . Немного не такого хотел для сына, да ладно, зоотехник в селе человек уважаемый. Отучится, так вообще – на всю округу прославится, молодец. Заварив чай, он подсел ближе к сыну, чуть прихлопнул его корявой ладонью по крепкому плечу, хитро блеснул глазом.

– А чо, Лёшка, народ говорит Галина Катаринина к тебе клонится. Одобряю. Хорошая девка, хозяйственная, хоть и чужая в селе. Давай, не теряйся. У осени и окрутим.

Алешка поморщился, смачно откусил пряник, хлебнул чая.

– Ладно отец. Поглядим….

Глава 7

– Заходи, родненький, заходи, хороший. Без мужика и жизнь несподручная, ни гвоздь забить, ни дров порубить. Я старая, Галинка слабенькая у меня. А старый, вишь, больше за юбками бегает, лунь седой. Чтоб ему глаза повыпучило. Идол.

Бабка Катарина, нарядная, как на пасху, стояла у ворот, ждала. Юбка до пола, таких уж и не носят, переливалась на солнышке, как перламутр, ткань, видно, старинная, редкая, дорогая. Да и кофта, белая, чуть пожелтевшая от времени, с расшитыми дивными узорами рукавами, тоже была непростой – уж больно тоненькая, нежная, благородная, из старых резных сундуков. Безрукавка с баской вообще казалась произведением искусства, так вещи расшивали цветным шелком только в старину, сейчас и рук золотых нет таких, вывелись. Алешка залюбовался бабкиной красотой, даже

рот раскрыл. Катарина заметила, улыбнулась довольно, погладила парня крошечной сухой ладошкой по плечу.

– Видишь, понимаешь. А Галинка, свистушка, все новомодные больше наряды подбирает, вырядится, как клоун в штаны и довольна. Не понимают ни бабы, ни мужики нынешние истинной красоты женской, бродят уродцы среднего полу. Тьху. Пошли, миленький, ручку покажу.

Алешка и не помнил, как в доме у них первый раз было, зато сейчас, как вошёл, так и обалдел. Снаружи домик старенький, бедный, да и внутри обстановка небогатая, но зато вылизано все, начищено, намыто, аж сияет. Даже половники, висящие на стенке маленькой кухоньки, медные, блестящие отражали вечернее солнышко, как рыжие зеркала. Стол, накрытый вязаной скатертью, ломился от пирогов, вазочек с разными вкусностями, стояли крошечные хрустальные рюмочки, и две тяжелые бутылки тёмного стекла тоже картину не портили.

– Ты, Лешенька, пока поработай, а мы с Галинкой стол до конца соберём, я её в погреб за огурчиками послала, уж больно хороши вышли, малосольные. Сейчас придет. А у меня именины сегодня. Вот и покушаем вкусного, а наливка моя – просто огонь. Разок попробуешь, никогда не забудешь.

Алешка и опомниться не успел, как угодил за стол. Пирожки таяли во рту, особенно его любимый – с зелёным лучком и яйцами, нежные, поджаристые, душистые. А наливка, это вообще волшебство какое-то, ароматный газ, в который она превращалась во рту, обволакивал душу, делал её мягкой и податливой. Алешка совсем поплыл, сидел, откинувшись на спинку стула, млел, глядя, как странный, тёплый туман клубится по комнате, и в этом тумане круглое, как у матрёшки, лицо Галины, казалось нежным и очень красивым. Как она умудрилась остаться такой круглолицей при нынешней худобе, загадка, или это в затуманенном сознании Алешки она была такой, не важно, но загадочный блеск глаз, влажный рот, тёплая мягкая грудь, которой она слегка прижималась к Лешкиной руке, и запах молока, смешанного с земляникой, дурманили его голову, отнимали разум, околдовывали.

…

Душное утро заглядывало в Галинину крошечную спаленку сквозь нависшие над селом чёрные, тяжёлые тучи. Нынешнее грозовое лето никак не могло успокоиться, сыпало дождём, душило туманами, грохотало и безумствовало, как будто слетело с катушек.. Алешке было трудно дышать, он скинул с себя тяжелое одеяло, сел на кровати, с трудом соображая, где он и что. Тихое сопение сзади сменилось похрапыванием, он обернулся, стараясь не производить лишних движений – румяный колобок Галининого лица с короткими черточками на месте глаз, носа и рта, уютно утопал в пуховой подушке и сладко сопел. Алешка встал, хотел было тихонько натянуть штаны и ретироваться, но задел стул и тот с грохотом завалился, попутно задев вазу на низенькой тумбочке у кровати. Колобок раскрыл сонные глаза, с потягом зевнул и потянулся.

– Куда ты, миленький, родненький? Сейчас встанем, чай будем пить. У нас торт с малиной, я сама пекла, а ты даже не попробовал. Не торопись.

…

Отец жёстко и твёрдо стоял на своем – все должно быть по человечески, сваты, обручение, свадьба. Галина с Алешкой устали убеждать его, что это прошлый век, что стыдно, что людей смешить не нужно, но мужик уперся, хоть трактором его тяни. Поэтому в сватов поиграли, с юмором, шутками, да прибаутками, но поиграли, обручение тоже устроили – с самогоночкой, сальцем, свежезасоленными октябрьскими помидорами, а свадьбу назначили на середину ноября. Хотели попозже, перед рождественским постом, но тянуть было нельзя, животик у Галины, хоть и крошечный, но уже угадывался, особенно, когда она его выпячивала специально. Станет боком к собеседнику, ноги чуть расставит, живот выкатит, руки на него сложит, ну просто вот-вот рожать. Счастливая бегала, об лицо-сковородку хоть блины масли, так и блестит, аж сияет. Алешка и сам не понимал, что творится у него в душе – и горя вроде нет, но и радости с грошик. Так и бродил растерянный, смотрел под ноги, как будто искал этот самый грошик. Но не находил…