История одной зечки и других з/к, з/к, а также некоторых вольняшек
Шрифт:
— Я не была уверена, что вы согласитесь со мной заниматься.
— Хорошо! — смягчилась она. — Что вы еще поете? Может быть, у меня найдется?
— Еще Римский-Корсаков «О чем в тиши ночей», — предложила перепуганная Надя.
— Пой! Я помню, — сказала Рита. — Смотри на меня, я покажу, когда вступать!
Но Наде не нужно было показывать, она хорошо помнила этот романс, хоть прошло пять лет с тех пор, как Дина Васильевна учила ее петь, во злостях топала ногой, ругая Надю: «Дубиус, дубина-с».
— Итак! — сказала Елизавета Алексеевна, вставая со стула, когда Надя кончила петь. — Найдите в своем сборнике Чайковского
— Нет!
— Хорошо! Будете учить с Ритой. Все свои старые вещи забудьте. Теперь купите в нотном вокализы Зейдлера, первую и вторую тетради. Запомнили? Гаэтано Зейдлер! Начнем все сначала. Заниматься будет… Ах, да! Я забыла! Вы ведь работаете. Тогда давайте так. Во вторник вы у меня в половине седьмого, в четверг к Рите, в субботу у меня к шести, с Ритой и без опозданий. С Ритой о времени договаривайтесь сами. За свои уроки я беру сто рублей, Рита — пятьдесят. Есть у вас такая возможность?
— Есть, — сказала слегка оторопевшая Надя и с готовностью взялась за сумочку.
— Нет, нет! — остановила ее Елизавета Алексеевна своей рукой унизанной перстнями и кольцами. — Сегодня урока не было. Платить будете со следующего раза и сразу за каждый урок.
— Когда тебе удобно? — спросила Рита.
— Если можно, после работы.
— Конечно, — согласилась Рита, — но не позже семи.
— Тогда к семи?
— Договорились, прошу, не опаздывай!
Такие расходы были не предвидены. «Сколько же я выдержу? Триста рублей в неделю?» — соображала Надя, направляясь по Брюсовскому к улице Герцена в нотный магазин с опасением встретить там «приятный баритон».
С первых же уроков у Елизаветы Алексеевны Надя поняла разницу между профессиональной преподавательницей высшего класса и Диной Васильевной, в прошлом просто певицей. Хорошо отработанная методика, ни одной не заполненной минуты для разговоров не по существу. Двадцать минут на гаммы мажорные, минорные, хроматические, двадцать — на всевозможные арпеджио, двадцать — на вокализы с замечаниями, поправками, объяснениями, повторениями — всего час. Сухо, холодно, по-деловому — работа над голосом, а не просто приятное пение.
С Ритой было проще. Когда Надя в первый раз приехала к ней на занятие на улицу Чаплыгина, Рита еще в кухонном чаду дожаривала котлеты.
— Ты не смотри, что Елизавета Алексеевна такая суровая с виду, добрее и отзывчивей я не знаю людей, — сказала Рита и принесла на блюдечке горячую котлету Наде: — На, попробуй, по новому рецепту!
Надя хотела отказаться, но надо было похвалить хозяйку, а котлета по новому рецепту действительно была вкусной. В крошечной комнате у Риты едва помещались тахта, пианино «Красный Октябрь» и обеденный стол со стульями. В другой такой же небольшой комнате виднелся в открытую дверь шкаф, большая кровать и детская. Свою пятилетнюю дочь Рита на время занятий отправляла к соседке.
— Не дает заниматься! Подходит к пианино, начинает петь и пальчиками по клавишам ударяет! — пожаловалась Рита. Но было видно, она довольна, что девочка любит музыку.
Муж Риты, виолончелист, играл в большом симфоническом оркестре не то в филармонии, не то в Радиокомитете. Тысячу раз слышанные романсы Чайковского учились, как повторение хорошо знакомого, легко и быстро.
— Если можешь, ты мне сразу побольше отдашь, — попросила Рита. — Купить надо кое-что для дома, для семьи.
«Вот она, «воробьиная свобода», оба работают, а живут в квартире не больше моей хлеборезки, — посетовала Надя, спускаясь па лестнице домой. — И, между прочим, без всякой надежды на лучшие условия. А со временем еще будет хуже, когда подрастет девочка. Голодная норма, семь метров на человека, соблюдена с лихвой».
За готовыми платьями пришлось ехать в среду после работы, иначе она опоздала бы к Елизавете Алексеевне, а это было невозможно. В первый же урок были получены серьезные замечания:
— Надо научиться петь тихо, но так, чтоб тебя слышали последние ряды и галерка, а это намного труднее, чем в полный голос. Начинай с самого тихого piano и постепенно расширяй звук. Не старайся оглушить слушателя мощью звука, заставь его слушать твой музыкальный шепот. Убирай звук, убирай, убирай! Работай диафрагмой, обопри звук! — И чего только не услышала Надя в первый урок, потеряв всякую уверенность, что у нее вообще
что-либо получится.
— Тембр голоса у тебя красивейший, но петь пока еще ты не умеешь. Напеваешь, а не поешь. Голос сильный, красивый, но…
— «Поешь ты хорошо, а целоваться не умеешь», — вспомнила она Клондайка. — Оказалось, что и петь не умею.
В первое посещение Брюсовского переулка Надя припомнила, откуда ей было памятно название «Брюсовский переулок», и дом, где живут одни артисты. Конечно, она знала о нем. Павиан! «Сладострастный Павиан» там, в далеком Заполярье, ночью в хлеборезке рассказал о том, как был арестован его учитель в этом самом доме. И тут же вспомнила даже фамилию: Барышев Никифор Михайлович, артист Большого театра!» Узнать бы у кого-нибудь, жив ли? Вернулся ли? Жаль, что не знаю, в каком подъезде, в какой квартире, а то зайти бы, спросить».
В суете бытовщины: работы, занятий, беготни по магазинам — Надя приходила домой усталая, валилась с ног, как подкошенная, спала без сновидений, непробудно, до утра. Но однажды ей приснился сон. Она была «там», не в хлеборезке, а на пересылке, и на руках у нее была маленькая девочка Катя. Почему Катя? Она не знала, не знала также, была ли это ее дочка или чья-то, но Надя очень любила Катю. Новый начальник лагеря майор Пупышев, не в пример Черному Ужасу, вежливый и обходительный, сказал Наде: «Твоей девочке год, надо немедленно сдать ее в приют для детей репрессированных, а тебе пора работать», — и быстро выхватил ребенка из ее рук. За вахтой, она знала, ждал автобус, специально присланный за ее девочкой. «Нет! Вы не смеете, я свободная, я не репрессированная!» — закричала Надя и бросилась за ним, на вахту. Но дверь вахты уже захлопнулась за Пупышевым, и старший надзиратель Гусь столкнул ее со ступенек. «Отдайте мне девочку!» — Надя кинулась на проволоку предзонника и, раздирая в кровь руки, стала трясти ограждение. «Сейчас меня убьют и я умру», — испугалась она, но выстрелов не последовало. «Рука моя не дрогнула бы из «максима» их всех!» — услышала она за спиной знакомый голос, обернулась, сзади стоял Клондайк и с искренним сочувствием смотрел на нее. «Поздно, поздно, Клондайк! Раньше надо было, пока они еще в силу не взошли!» — закричала Надя и проснулась.