История одной зечки и других з/к, з/к, а также некоторых вольняшек
Шрифт:
— А где же папа? — спросил Володя.
— Володюшка, ты же знаешь, папа ужинает поздно, — усталым голосом простонала Серафима Евгеньевна, будто каждое слово ей болезненно было произнести. Но тут же живо повернулась к Наде.
— Вы учитесь или уже закончили?
— Мама! — с укором произнес Володя. — Я же говорил тебе, Надя работает!
— Ах, да, да, я забыла! — опять простонала она.
— Я работаю на стройке! — несколько вызывающе и даже с гордостью поспешила заявить Надя, вроде бы строила Кремлевские палаты, а не паршивые пятиэтажки.
Татьяна, зло сверкнув из-под ресниц
— Тяжело, я полагаю?
— Мне не тяжело, я привыкла! — улыбаясь, ответила ей Надя.
Она чувствовала, что Володя настороженно слушает, ожидая, как она, совсем не похожая на девушек со стройки, будет врать о себе. И ей больше поверят, если она скажет, что студентка, поэтесса, переводчица, кто угодно. И ободряюще улыбнулся ей, услыхав ее ответ. «Не унизилась до лжи!»
Три пары глаз с разным отношением следили за ней, когда она села за стол. «В правой нож, в левой вилка! Так едят культурные люди, — обучала ее когда-то Дина Васильевна. — Локти не расставляй и жуй с закрытым ртом». Надя обижалась и мысленно возражала ей: «Это потому, что у нее Нюшка посуду моет, а когда сам, да еще воду на керосинке греешь, то можно и одной ложкой пустую картошку лопать». К своей тарелке она едва притронулась, и не потому, что ломалась или талию берегла, она терпеть не могла рыбу. Еще с этапа, вылавливая куски ржавой селедки из жидкой баланды, где «овсинка за овсинкой бегают с дубинкой», она возненавидела всякую рыбу и клятвенно заверила себя: если только когда-нибудь она будет свободной, то никогда, никогда не будет есть рыбу. Конечно, то, что подавали у Володи, была не вяленая треска, не хамса — «веселые ребята», и конечно уж не ржавая сельдь из довоенных запасов, но все равно рыбный запах будил в ней нехорошие чувства. Заметив, что Володя оказывает чрезмерное внимание своей гостье, Серафима Евгеньевна, желая хоть как-нибудь отвлечь его, не выдержала и обратилась к Наде.
— Вы извините меня, если я займу вашего собеседника на минуту по хозяйственным вопросам, — с кисло-сладкой улыбкой проворковала она.
— В чем дело, мама? — недовольно спросил Володя. — Какие со мной можно решать хозяйственные вопросы?
— Ах, извини! — обиделась она. — С кем же мне говорить тогда?
— Мама! Ты что, не видишь? Володя занят! — снисходительно заметила Татьяна.
Надю давно тянуло, как магнитом, взглянуть на кипу нот, аккуратной стопочкой сложенных на хвосте рояля. Пианино и рояли с детских лет наводили на нее тоску своей недосягаемостью, как несбыточная, но любимая мечта.
— Можно мне посмотреть ноты? — не удержалась она.
— Разумеется! — сказала, великодушно кивнув головой, Серафима Евгеньевна.
— Конечно, посмотри! — воскликнул Володя, довольный, что Надя нашла себе развлечение, тогда как он вынужден выслушивать мать о ремонте забора на даче.
Поблагодарив хозяйку, Надя встала и подошла к роялю.
— Вы любите музыку?
Вопрос застал ее врасплох, она обернулась, еще не зная, что ответить этой высокомерной Татьяне, и встретила встревоженные Володины глаза. «Чего он испугался?»
Вопрос простой, да ответить трудно! Кто же не любит музыку? Всякий ответ получается высокопарным —
«Попробуй ответь, люблю ли я все самое светлое, самое радостное, что осталось в моей жизни? Люблю ли я музыку?»
— Да, очень! — невольно вырвалось у нее так искренне, как ей совсем не хотелось распахиваться перед этой холодной и такой неприветливой семьей. Но она уже попалась и отступать было некуда!
— Какую же музыку вы любите? — с вежливой улыбкой спросила Татьяна, но Надя уловила ядовитую насмешку в ее вопросе.
— Романсы! — ответила Надя, с вызовом глядя в мраморное лицо Татьяны.
— Романсы? Вы любите романсы? — с обидным недоверием переспросила она, пряча усмешку в уголках губ, словно любить романсы позволено только избранным, например ей!
— Какие? И почему вдруг романсы? — недоумевая, она подняла вверх изящные пиявочки-брови.
— Романс — это высшая форма творческого содружества композитора и поэта, — повторила уверенно Надя сказанное ей давным-давно Диной Васильевной.
— Неужели? — уже не пряча насмешку, удивилась Татьяна.
Напрасно нервничал и сердился за нее Володя. Она уже решила, что ноги ее больше в этом доме не будет, и с помощью своего «беса» почувствовала себя уверенно, готовая на любой вызов дать отповедь. Добрая и чуткая натура ее совершенно зверела от ядовитых насмешек и всего, что унижает, по ее понятиям, ее достоинство
и гордость.
— И вы поете эти романсы или… — Татьяна остановилась подыскивая слово, чем еще уязвить эту нагловатую выскочку, которую привел в дом вместо милой Маши ее неразборчивый брат.
— Пытаюсь! — небрежно пожала плечами Надя.
— Может быть, вы доставите нам такое удовольствие, споете какой-нибудь романс?
— Ну, знаешь, Тата, это уже слишком! — взорвался Володя. Он не понял, почему легкая усмешка тронула полные Надины губы.
— А почему нет? Надя любит романсы, я полагаю, и знает их, не так ли? — продолжала язвить Татьяна.
— Да! А вы мне сможете аккомпанировать? Я не люблю петь без аккомпанемента! — с лукавой озабоченностью спросила Надя.
— Бог мой! С превеликим удовольствием! Выбирайте! Вон там, сверху! — Татьяна кивнула головой в конец рояля. — Старинные цыганские романсы.
Ей и впрямь стало весело от мысли позабавиться потом над братом.
— Нет, я люблю классику!
— Ах, классику! — Татьяна закусила губы, чтоб не рассмеяться. — Тогда доставайте с самого низу, в левой стопке.
— Тата преподает в музыкальной школе, — с досадой предостерег Володя.
— Замечательно! — искренне обрадовалась Надя. — Значит, у меня будет настоящий аккомпанемент!
Она с удовольствием принялась рыться в нотах, откладывая в сторону знакомые ей вещи.
«Вот то, что мне надо! Римский-Корсаков. Один из любимых романсов Дины Васильевны». Как долго они бились, чтоб добиться того, что замыслил композитор! Потом, очень плохо спела этот романс Елизавете Алексеевне, то ли от волнения, а возможно, просто забыла. Татьяна встала и пряча улыбку, направилась к роялю. И тут Надя увидела, что она мала ростом, — бедняжка была горбата! Весь остаток Надиного запала мигом слетел, она с трудом скрыла горестный возглас.