История отношений между русскими князьями Рюрикова дома
Шрифт:
В 1511 году в. князь узнал, что братего Семен Калужский хочет бежать в Литву, что двор его, бояре и дети боярские, разделяют умысел князя{957}. Василий велел Семену явиться в Москву; последний, сведав об открытии своего умысла и зная, что готовится ему в Москве, начал просить старшего брата о помиловании посредством митрополита, владык и других братьев. В. князь простил Семена, но переменил у него всех бояр и детей боярских.
Касательно отношений Василия к другим его братьям, именно к Димитрию Ивановичу, до нас дошел любопытный акт, наказные речи Ивану Шигоне, как тот должен был говорить Димитрию от имени в. князя наедине{958}: «Брате! Положи на своем разуме, гораздо ли так делаешь? Помнишь, как нам отец наш наказывал меж себя быти? И яз, брате, к тебе о которых делех о своих приказывал с своими детми боярскими, чтоб еси нам в козельских делех и в Ушатого управу учинил, и ты нам не токмо в тех делах управы не учинил, но еще еси сверх того на Ушатого землю посылал, а велел еси Ушатого деревни грабити; а нам еси, с нашыми детми боярскими, ответ не потому учинил, как было пригоже тебе нам ответ учинити. А которую есмя свою грамоту послали к тебе с Федорцом с Борисовым, и ты нам против тое грамоты и ответа никакого не учинил; а ныне еси, брат наш, того бол-шы нам непригожее учинил, прислал еси к нам паробка такого, какого было тобе паробка к
Из этого акта видно, что в. князь более всего негодует на брата за несоблюдение форм, за недостаток должного уважения к нему, главе государства; ибо, как мы уже прежде сказали, стремление выделиться и во внешности, взойти на высоту, недосягаемую ни для кого другого, становится одним из главных стремлений московских государей со времени Ивана III, чего прежде именно недоставало нашим князьям. Вот почему Василий оскорбляется, что младший брат прислал к нему непригожего паробка и неучтиво писал в грамотах; в. князь основывается на завещании отцовском, где Иван III велит младшим сыновьям держать старшего в отца место: «ино, брате, так ли отцу отвечивают и в грамотах пишут?»
Касательно отношений в. к. Василия к брату его Юрию Ивановичу мы имеем также любопытный акт: это челобитная какого-то Ивана Яганова{959}, заключенного в оковы в начале княжения Ивана IV за донос на князя Юрия. Яганов пишет в челобитной: «Наперед сего служил есмь, государь, отцу твоему в. к. Василью: что слышав о лихе и о добре, и яз государю сказывал, а которые дети боярские князь Юрьевы Ивановича приказывали к отцу твоему со мною великие, страшные, смертоносные дела, и яз, государь, те все дела государю доносил, и отец твой меня за то ялся жаловать своим жалованьем; а ковати меня государь и мучивати про то не веливал, и велел ми государь своего дела везде искати, и яз, государь, ищучи государева дела и земскаго, да с дмит-ровцы неколко своего животишка истерял». Из этих слов мы узнаём, что Иван Яганов был отряжен в Дмитров, удел князя Юрия Ивановича, для розысков о поведении этого брата великокняжеского: узнаём, что при дворе Юрия были дети боярские, которые чрез Яганова доносили в. князю о всех замыслах его брата.
Как Яганов искал земского и государева дела в Дмитрове, показывает нам рассказ его о том деле, за которое он посажен в оковы при Иване IV: «А что яз, государь, слышал у тех же детей боярских пыочи жестоку речь с Яковом (сын боярский кн. Юрия) вместе, и яз и Яков ту речь сказали твоим бояром; того, государь, не ведаю, сопьяна говорили или вздурясь, мне было, государь, в те поры уши свои не смолою забить: яз, государь, что слышал, то сказал, потомуж как есми, государь отцу твоему служил и сказывал, а не сказати было мне тех речей, жестоких речей, тобе государю, и ктоб те речи тобе государю мимо меня сказал, и мне было быти кажнену от тобя от государя. Не сказали жестоких речей на Якова на Дмитреева отцу твоему Башмак Литомин да Губа Дедков, и отец твой хотел их казнити. А в записи, государь, в твоей целовальной написано: «слышев о лихе и о добре сказати тобе государю и твоим бояром». Ино, государь, тот ли добр, которой что слышал да не скажет? А не хотел бы яз тобе государю служити, и яз бьц государь, и у князя у Юрья выслужил. Государь князь великий! Отец твой какову речь кто ему скажет, будет сойдетца и он ее ставил в дело, а будет не сойдется на дело, и он пущал мимо уши; а кто скажет, тому пени не чинил и суда ему не давал в своем деле. Яз, государь, тобя государя и твою мать, благоверную в. княгиню Елену, от неколких смертоносных пакостей избавлял: яз же ныне-ча в тобе кончаю нужною мукою живот свой».
И этому-то брату Юрию, на которого доносили в. князю, что он замышляет против него великие, страшные, смертоносные дела, Василий должен был оставить престол за неимением собственных детей: в. княгиня Соломония, урожденная Сабурова, была бесплодна. Тщетно несчастная княгиня употребляла все суеверные средства, обмывалась навороженною водою, прыскала ею белье в. князя, чтоб по крайней мере не дать остынуть любви его к себе, терлась наколдованным маслом, призывала к себе отовсюду колдунов и знахарок{960} — все понапрасну! Детей не было, исчезала и любовь мужа. Наконец в 1525 году в. князь с разрешения митрополита Даниила развелся с Соломониею и в следующем году женился снова на Елене Глинской. Явление не новое: Симеон Гордый поступил точно так же.
Но около Василия было много людей, которые во всяком поступке сына ненавистной Софьи видели преступление, злодейство; знаменитые бояре, потомки владетельных князей, иноки, прежде также бояре, постриженные Иваном III за придворные крамолы, восстали против развода, и Соломония, жертва тиранства Василиева, начала слыть у них святою наравне с Еленою, матерью Димитрия внука, а Елена Глинская разделила участь Софьи Палеолог, жены-чародейки, от которой пошло все зло.
Василий не мог заслужить любви бояр и потомков владетельных князей, потому что, по словам Герберштейна, совершил то, что отец его начал, и явился монархом, каким не был ни один монарх на всем земном шаре{961}. Вот почему Курбский называет Василия «прелютым князем, от чародейцы греческия рожденным»{962}. Опальный боярин Берсень говорил: «Добр деи был отец в. князя Васильев к. в. Иван и до людей ласков, и пошлет людей на которое дело, ино и Бог с ними; а нынешней государь не потому, людей мало жалует». Другой опальный, дьяк Федор Жареный, говорил: «Пропал деи есми; печалника не могу добыти; а государь, по моим грехом, пришол жесток, а клюдем немилостив». Тот же Берсень жаловался: «Государь деи упрям и въетречи против себя не любит, кто ему встречю говорит и он на того опалается». И Берсень, и Жареный поплатились за эти речи: первого казнили смертию, второго били кнутом и отрезали язык{963}.
Но у бояр, и вообще у всех дружинников и слуг вольных, против жестокости в. князя оставалось важное право, право отъезда к другим князьям; в Северо-Восточной Руси исчезли независимые князья, от братьев в. князя нельзя было ожидать покровительства отъехавшему из Москвы боярину; оставался один отъезд, в Литовскую Русь, к в. князю литовско-русскому, и недовольные дружинники стремятся туда.
Для прекращения этого явления из старого, родового, быта московские государи придумывают средство, а именно берут с подозрительных бояр присягу не отъезжать от них: со времен Ивана III, первого государя в Москве, первого князя, который восстал против отъезда боярского, появляются эти клятвенные записи; они умножаются при сыне его Василии, еще более их при внуке его Иване Грозном — признак постоянно усиливавшейся борьбы между двумя правами: правом государя на вечную покорность подданного и обветшавшим правом дружинника переменять вождя, переходить из одной дружины в другую, правом, которое так долго поддерживалось родовыми отношениями княжескими и теперь долженствовавшим исчезнуть
Холмский по случаю какого-то неудовольствия на в. князя вздумал воспользоваться правом отъезда; но его намерение было узнано, его схватили и посадили под стражу. В это время, время столкновения и борьбы различных прав, прав великого князя, князей-родичей и дружинников, духовенство имело также свое право, право великое, священное, право своим посредничеством предотвращать кровавые следствия этого враждебного столкновения прав, предупреждать насилия, при такой отчаянной борьбе неизбежные. Начиналось ли нелюбье между в. князем и одним из младших братьев, митрополит с епископами спешили предупредить его своим ходатайством; опальный боярин прибегал к митрополиту, и тот считал своею обязанностию печаловаться за него пред в. князем, и в. князь уважал печалование святительское. Так, когда князь Даниил Холмский был взят под стражу, митрополит с другими епископами печаловался за него, и в. князь выпустил Холмско-го на поруки духовенства, взяв с него присяжную запись; все эти записи имеют одинаковую форму, с некоторыми малыми по обстоятельствам изменениями, вот она: «Се яз князь Данило Дмйтревич Холмъски, что есмь бил челом своему господину и осподарю в. князю Ивану Васильевичи) за свою вину своим осподином Геронтьем митрополитом всея Руси, и его детми и сослужебники, епископы (след[уют] имена); и осподарь мой к. в. меня своего слугу пожаловал, нелюбье свое мне отдал. А мне кн. Данилу своему осподарю в. к. Ив. Вас. и его детем служити до своего живота, а не отьехати ми от своего осподаря от в. к. И[вану] В[асильевичю], ни от его детей к иному ни х кому. А добра ми ему и его детем хотети везде во всем, а лиха ми своему государю в. к. и его детем мне кн. Данилу не мыслити, ни хотети никакова; а где от кого услышу о добре или о лихе государя своего в. князя, и о его детях о добре или о лихе, и мне то сказати государю своему в. к. и его детем в правду, по сей моей укрепленной грамоте, бесхитростно. А в том во всем по сей моей грамоте ялся помне осподарю моему в. к. И. В. и его детем и до моего живота господин мой Геронтей митр[ополит] всея Руси, и с теми с своими детми и с служебники, со владыками и с архимандриты, которые в сей моей грамоте писаны. А чрез сию мою грамоту яз кн. Данило Дм. что иму думати и починати, или явится что которое мое лихо пред моим осподарем пред в. к. И. В. и пред его детми: ино не буди на мне милости Божьее и пречистые его Матери, и св. чудотворцев Петр[а] митр[ополита] и Леонтия епископа ростовского, и всех святых; также ни благословения ос-подина моего Геронтия митр, всея Руси, и его детей владык и архимандритов тех, которыми есми бил челом своему осподарю в. к. И. В., не буди на мне ни в сий век, ни в будущий; и осподарь мой к. в. и его дети надо мною по моей вине в казни волен. А крепости деля, яз кн. Данило Дм. Хол[мский] осподарю своему, в. к. И. В. целовал есми честный и животворящий крест, и дал есми на себя сию свою грамоту за подписью и за печатью осподина своего Геронтия митроп. всея Руси»{964}.
Но московские государи, начиная с Ивана III, не довольствовались порукой духовенства и проклятыми грамотами: они требовали ручательства более вещественного и потому заставляли других бояр и дворян ручаться за провинившегося боярина, что он не отъедет, а в случае отъезда поручившийся должен был внести князю известную сумму денег; так, по князе Холмском поручился И. Н. Воронцов, что он в случае его отъезда внесет 250 рублей{965}.
При Василии Ивановиче сын Даниила Холмского не был так счастлив: схваченный и заключенный в темницу, он умер в заключении{966}; однако много было взято записей с других бояр: с Вас. Вас. Шуйского, который обещался: «От своего государя и от его детей из их земли в Литву, также ми и к его братье ни инуды никуды не отьехати и до своего живота»{967}. С кн. Д. Ф. Бельского{968}; с И. Ф. Бельского{969}; с И. М. Воротынского{970}; с кн. Ф. М. Мстиславского{971}: запись последнего любопытна; она показывает, до какой степени доходило государственное зло, которое князья и дружинники считали своим правом; отъехать из Литвы в Москву и потом опять из Москвы в Литву для них ничего не стоило; кн. Мстиславский говорит в начале грамоты: «Се яз кн. Фед[ор] Мих[айлович] Мстиславской, присылал есми из Литвы к государю Василию, Божиею милостию ко государю всеа Русии и в. князю, бити челом, чтобы государь пожаловал велел мне ехати к собе служити; и в. государь меня холопа своего пожаловал, прислал ко мне воевод своих, а велел мне к собе ехати. И как яз приехал к своему государю; и государь меня пожаловал, велел мне собе служити, и жалованьем своим пожаловал. И опосле того сказали государю моему, что яз мыш-лю ехати к Жигмонту королю; и государь меня к. в. пожаловал, опалы своей на меня не доложил, и меня пожаловал: а яз государю своему ввел по себе порукою господина своего Данила митроп[олита] всеа Русии и весь священный собор, и целовал крест у гроба у чюдотворца Петра, и дал есми на собя грамоту за господина своего Данила митроп. вс[еа] Рус[ии] печатью, что мне от государя своего к Жигмонту королю, и к его братье, и к их детем, ни к иному ни х кому никак не отъехати, а служити мне государю своему, в. к. Василью, и добра ему хотети; а государь мой пожаловал меня своим великим жалованьем, дал за меня свою сестричну княжну Настасью. И яз кн. Федор, преступив крестное целованье, и не памятуючи того, что есми государю своему ввел по себе порукою господина своего Данила митр, всеа Русии, и забыв жалованье государя своего в. князя, хотел есми ехати к его недругу к Жигмонту королю; и государь мой, в. г[осударь], по моей вине на меня за то опалу свою положил. И яз кн. Фед. Мих. Мстиславский за свою вину, что есми перед государем своим проступил, и забыв крестное целованье и господина своего Данила митроп. вс. Рус. и всего священного собора по собе поруки, за ту за свою вину бил челом государю своему, в. госуд. Василью, Б[ожиею] м[илостию] г[осударю] вс. Рус. и в. к.: отцом его, господином своим, Данилом митр. вс. Рус., и его детми, своими господами (след[уют] имена); и государь мой, в. гос. Василий, Б. м. г. вс. Рус. и в. к., для прошенья и челобитья отца своего Данила митр, вс? Рус. и архиепископов и епископов, и всего для священного собора, меня своего холопа кн. Фед. Мстиславского пожаловал вины мне отдал». Мстиславский обязуется в грамоте: «А думы мне государя своего и сына его кн. Ивана не проносити никому: а судити. ми суд всякой в правду; и мне дела государей своих беречи и делати прямо без всякие хитрости».
Но М. А. Плещеев, которому также в. к. отдал вины его по ходатайству митрополита, обязуется в своей записи: «Кто нибуди учнет мне говорити какие речи нибуди на государя моего лихо и о его в. к. Елене, и их детех; и о зелье о лихом кто станет говорити, чтобы дати государю моему, в. к. Василью, или его в. к. Елене или их детем какое зелье лихое, или иное что лихое дело похочет кто учинити: и мне ко государя своего лиходеем никак не приставати, и с ними о том не говорити, и не думати, и не делати мне того самому и проч.»{972}.